Ж. Дедлофф. Как вырастить ребенка счастливым.

Ж. Дедлофф. Как вырастить ребенка счастливым.

Как вырастить ребенка счастливым? Каждый любящий родитель задается этим вопросом. Ответ приходится искать самим, ведь ни в семье, ни в школе, ни в институте нас не учат тому, как это делать. Однако, как ни странно, книги о том, как вырастить ребенка счастливым, — огромная редкость. Большинство авторов книг по уходу за ребенком не только не знают ответа на этот вопрос, но даже не понимают его сути. Они считают (и заставляют верить в это родителей), что счастье ребенка целиком складывается из сухих подгузников, детского питания и плюшевых зверьков.
В нашем стремлении дать ребенку «все, что ему нужно», мы часто проходим мимо самого главного — того, в чем он нуждается не просто для того, чтобы выжить, но для того, чтобы вырасти счастливым. Привычным является мнение о том, что ребенок для молодой семьи — большое испытание: он плачет, будит родителей по ночам, а когда начинает ползать и ходить, все норовит сломать и опрокинуть. Мы списываем это на то, что «все дети такие», и даже не замечаем, что у кошки, которая никогда не читала умных книг по уходу за котятами, котята плачут куда реже, чем у нас — человеческие детеныши.
Мы не только не знаем и не понимаем истинных потребностей наших детей, но еще и привыкли перекладывать ответственность за их здоровье, воспитание и безопасность на кого-то еще: мы рожаем детей в роддомах, если они заболеют — отводим к врачу, отдаем их воспитывать в детские сады, а потом в школу. Но те, кому мы доверяем наших детей, тоже не всегда знают, что нужно ребенку для счастья; они тоже узнавали об этом из книжек, авторы которых имеют о счастье неизвестно какое представление.
Получается порочный круг: каждый думает, что знает, как вырастить детей счастливыми. Некоторые даже пишут об этом книги. Но на самом деле мало кто об этом знает, отчасти потому, что редко встречаются люди, которые умеют — без всяких книг, просто следуя внутреннему инстинкту — быть счастливыми и растить счастливыми своих детей.
Жан Ледлофф — автор книги, которую вы держите в руках, встретила именно таких людей. Более того, прожив с ними два с половиной года, она поняла, чем их воспитание детей отличается от нашего, поняла, почему их дети вырастают счастливыми, а наши на всю жизнь остаются «трудными подростками». Поняв это, она написала об этом книгу — книгу о том, как вырастить детей счастливыми. Известный психолог Джон Холт сказал о ней: «Если есть книга, которая могла бы спасти мир, то эта книга перед вами». Эти слова — не преувеличение, ведь все многообразие самых страшных проблем человечества — войны, преступность, самоубийства; нищета, голод, болезни; депрессии, наркомания и алкоголизм; загрязнение и разрушение природы — только проявление внутреннего неблагополучия современного человека. А так как счастье или несчастье начинаются там же, где и новая жизнь — с рождения и воспитания ребенка, то, правильно относясь к детям, мы не только обеспечиваем им психическое благополучие на всю жизнь, но и делаем первый и самый важный шаг к более радостному и человечному устройству общества, к миру без насилия и страдания.
Сегодня мы почти забыли о том, что умение правильно растить детей заложено в каждом из нас природой. Жан Ледлофф напоминает нам об этом. Мы можем прислушаться к своим собственным материнским и отцовским инстинктам, услышать их и следовать им. Только так мы можем понять, чего наши дети ожидают от нас, только так мы можем вырастить их счастливыми.
Леонид Шарашкин

ГЛАВА ПЕРВАЯ
О ТОМ, КАК МОИ ВЗГЛЯДЫ НА ЖИЗНЬ КРУТО ИЗМЕНИЛИСЬ
Хотя эта книга не развлекательная повесть, а приглашение к размышлению, мне хотелось бы рассказать немного о своей жизни и дать читателю представление о том, как я пришла к осознанию принципа преемственности или непрерывности. Возможно, эта история поможет объяснить причины, по которым мое мировоззрение стало столь отличным от представлений американцев, среди которых я выросла.
Отправляясь в джунгли Южной Америки, я понятия не имела о Принципе преемственности; индейцы интересовали меня постольку поскольку, а в душе было лишь смутное ощущение того, что возможно, там меня ждет важное открытие. Во время моего первого путешествия по Европе, во Флоренции, двое итальянцев пригласили меня в экспедицию за алмазами в Венесуэлу, в район одного из притоков Ориноко — реки Карони. Приглашение было таким неожиданным, что у меня оставалось лишь двадцать минут на размышление, приготовления и сборы. Я бросилась в гостиницу, потом на вокзал и заскочила в уже отходящий поезд.
Когда суматоха в вагоне улеглась, я оглядела наше купе, заваленное чемоданами; пыльные окна уныло отражали наши многочисленные пожитки, и здесь я с ужасом осознала, что действительно еду в джунгли.
Я не могла дать себе отчет о причинах столь скоропалительного решения, однако оно казалось мне совершенно верным. Пожалуй, даже не алмазы так зачаровали меня своим блеском, хотя возможность нажить состояние, роясь в иле тропических рек, привлекала меня куда больше, чем любая другая работа. Слово «джунгли» — вот что вскружило мне голову. Наверное, это можно объяснить одним случаем, произошедшим со мной в детстве.
Это случилось, когда мне было восемь лет, и произвело на меня неизгладимое впечатление. И по сей день я придаю этому происшествию огромное значение, хотя тот момент просветления открыл лишь проблеск истины, так и оставив в тени ее суть. Но что самое печальное, эта искорка истины так и не продвинула меня в понимании ее значения в рутине повседневной жизни. Видение было слишком мимолетным и смутным, чтобы применить его на практике. Но, несмотря на это, оно вступило в противоречие со всеми моими желаниями и привычками. Эта книга как раз о моих попытках вновь обрести то ощущение вселенского порядка и высшей истины.
Итак, вот этот случай. Как-то нас вывели на прогулку из летнего детского лагеря в лес. В строю ребят я шла последней. Немного отстав, я торопилась нагнать всю группу, как вдруг сквозь стволы деревьев приметила поляну. На дальней от меня стороне прогалины росла пушистая ель, а прямо по центру возвышалась кочка, поросшая ярким изумрудным мхом. Лучи полуденного солнца скользили по темной зелени соснового леса. А полоска неба, виднеющаяся сквозь кроны деревьев, сияла ослепительным ультрамарином. Вся эта природная картина настолько поражала своей завершенностью и исходящей от нее силой и энергией, что я остановилась как вкопанная. В благоговении, словно очутившись в волшебном и священном храме, я подошла к краю полянки, а потом и к середине, где легла, прижавшись щекой к освежающему мху. Все заботы и волнения, наполнявшие мою жизнь, унеслись прочь. Вот оно, то место, где все было так, как должно быть. И ель, и земля подо мной, камень и мох — все пребывало в полной гармонии. Казалось, так будет всегда: и осенью, и зимой. А потом придет весна, и это чудесное место снова пробудится и расцветет; что-то здесь уже отживет свое, а что-то лишь только вступит в жизнь, но все будет именно так, как должно быть.
Я чувствовала, что нашла утерянную суть вещей, ключ к истине, и ни в коем случае не должна утратить столь явственную в этом месте мудрость. Я чуть было не сорвала кусочек мха, который служил бы напоминанием об этом месте, но вдруг меня остановила мысль, которая не всегда приходит в голову и взрослому. Я неожиданно осознала, что, дорожа этим амулетом из мха; я могу забыть свои ощущения в этот момент просветления и однажды обнаружить, что храню всего лишь кусочек мертвой растительности.
Поэтому я ничего не взяла, но пообещала себе, что каждый день перед тем, как ложиться спать, в мыслях буду посещать Свою Поляну и таким образом снова испытывать ее успокаивающее влияние. Даже в свои восемь лет я осознавала, что огромное количество понятий и ценностей, исходивших от моих родителей, учителей, других детей, нянек, вожатых и прочих, вовсе не продвинет меня в понимании жизни, а лишь усугубит мое замешательство. С течением времени я окончательно запутаюсь в дебрях «правильного и неправильного», «желательного и нежелательного». Но если я сохраню в памяти Поляну, то, как мне казалось, я никогда не потеряю себя в этом мире.
В тот же вечер, перед сном, я с благоговением вспомнила Поляну и утвердилась в своем намерении никогда ее не забывать, за годом ее немеркнущий образ всплывал в моей памяти: Кочка, ель, свет солнца — в неразрывном единстве.

Но шли годы, и я замечала, что порой не вспоминаю о Поляне днями, неделями, а то и месяцами. Я пыталась вновь обрести то чувство свободы, которое раньше дарила Поляна. Но моя жизнь изменилась. На смену детсадовским понятиям о том, «что такое хорошо и что такое плохо», постепенно пришли часто противоречивые ценности моей семьи и нашего окружения: смесь викторианских добродетелей и приличий с индивидуализмом, либеральными взглядами, любовью к живописи и преклонением перед ярким самобытным умом, каким обладала моя мать.
К тому времени, как мне исполнилось пятнадцать, я поняла, что Поляна утратила для меня былое значение, чему я почти не огорчилась. Память в деталях сохранила всю картину, однако, как я и боялась, когда хотела взять на память кусочек мха, смысл ее исчез. Образ Поляны в моей голове превратился в потерявший силу амулет.
Я жила с бабушкой, а после ее смерти решила бросить учебу и отправиться в Европу. Я толком не могла разобраться в своих желаниях, но поскольку общение с матерью всегда заканчивалось ссорами, мне оставалось полагаться лишь на свои собственные силы. К всеобщему удивлению, ни карьера фотомодели или автора статей для журналов мод, ни дальнейшее образование меня не привлекали.
В каюте отплывающего во Францию корабля я плакала от страха неизвестности. Казалось, я променяла все, что у меня было, на иллюзорную мечту. Но отступать мне не хотелось.
Я бродила по Парижу, делая наброски и сочиняя стихи. От предложения поработать моделью у Кристиан Диор я отказалась. Несмотря на связи во французском журнале «Вог», я лишь изредка подрабатывала моделью и не соглашалась на постоянную работу. Тем не менее, в этой чужой стране было уютнее, чем в родном Нью-Йорке. Я чувствовала, что стою на правильном пути, но все еще не понимала, чего ищу. Летом я поехала в Италию: сначала в Венецию, потом в Ломбардию и, наконец, во Флоренцию. Там я и встретила двух молодых итальянцев, пригласивших меня поехать в Южную Америку за алмазами. Как и при отъезде из Америки, я в страхе дрожала от безрассудности своих поступков, но и не думала отступать.
Наконец мы добрались до Венесуэлы и после долгих приготовлений и задержек отправились вверх по реке Каркупи, маленькому неизведанному притоку Карони. Несмотря на многочисленные препятствия, за месяц мы проделали большой путь вверх по течению. Нередко приходилось браться за топоры и мачете, чтобы проложить путь для каноэ сквозь ветви деревьев, поваленных поперек реки, и с помощью двух индейцев переносить на себе почти тонну снаряжения в обход водопадов и стремнин. Когда река превратилась в узкую речушку, мы разбили лагерь, чтобы исследовать несколько мелких притоков.
Это был первый «выходной» с тех пор, как мы отправились вверх по Каркупи. После завтрака один итальянец в сопровождении обоих индейцев пошел обследовать местность, в то время как второй блаженно качался в гамаке.
Мне же хотелось почитать, и я устроилась между корнями огромного дерева, стоявшего у самой воды. Я вытащила одну из двух книг, выуженных мной из скромного ассортимента английской литературы в магазинчике аэропорта Сиудад Боливар.
Чтение полностью поглотило меня, однако не успела я осилить и первую главу, как вдруг одна мысль поразила мое воображение: «Так вот же она, Поляна!» Ожившая во мне восьмилетняя девочка с восторгом упивалась своим открытием. Теперь, Правда, Поляна была уже не маленькой прогалиной в лесу, а огромным тропическим лесом, и в этом самом большом в мире лесу я вновь обрела когда-то утерянное счастье. Таинственные Джунгли с их обитателями, проливные дожди и потрясающие своими красками закаты, экзотические орхидеи, грациозные змеи, хрупкая девственность реки и леса, трудности нашего путешествия — все вдруг обрело глубокий смысл, стало воплощением вечной и значительной истины. Когда мы пролетали над джунглями, они казались безбрежным колышущимся зеленым, простиравшимся во все стороны до самого горизонта, перехваченным лентами рек, взбиравшимся на склоны упрямых гор и подставленным небу на плоских ладонях плато. Жизнь бурлила в каждой клеточке леса, и он был самим олицетворением правоты — постоянно меняющийся, но в то же время неизменный и всегда совершенный.
Наконец я достигла цели своих исканий: передо мной раскрылась реальность в самом ее лучшем виде. Это была та истина, маленький осколок которой я подобрала еще в детстве и которую в свои юные годы пыталась найти в дискуссиях и спорах с пеной у рта, порой затягивавшихся до самого утра. Мне казалось, что я навсегда обрела свою забытую Поляну. Все окружающее меня находилось в нерушимой гармонии, кипело жизнью, бесконечно и непрерывно рождалось, жило, умирало и возрождалось вновь.
Я с любовью обняла огромные корни, переплетавшиеся за моей спиной, словно спинка удобного кресла, и стала подумывать о том, чтобы остаться в джунглях, теперь уже навсегда.
После того как мы прочесали всю Каркупи вдоль и поперек и раздобыли-таки несколько алмазов, было самое время пополнить наши запасы продовольствия. Для этого мы возвратились в крошечное поселение Лос-Карибес, где мне впервые за время нашего путешествия удалось посмотреться в зеркало. Что удивительно, я прибавила в весе, но выглядела стройной, подтянутой. Никогда я еще не ощущала себя такой сильной, уверенной в себе и бесстрашной. Одним словом, я цвела в своем любимом лесу, словно дикая орхидея. Впереди у меня было целых полгода, чтобы подумать о том, как остаться в райских джунглях после экспедиции, поэтому практические трудности такого шага меня пока не волновали.Но вот эти полгода прошли, и я уже рвалась из джунглей домой. Малярия подорвала мое отменное здоровье и хорошее настроение, и мне страстно хотелось мяса и зелени. Я бы с радостью променяла один из добытых потом и кровью алмазов на стакан апельсинового сока. Я походила на скелет, обтянутый кожей.
Однако ж после этих семи с половиной месяцев джунгли все-таки не утратили для меня своей притягательной «правильности». Я наблюдала целые семьи и кланы индейцев таурипан, управляющихся по дому, вместе охотящихся и живущих в полной гармонии с их средой обитания без всяких там диковинок техники, за исключением мачете и топоров из стали, заменивших каменные топоры. Таурипан были счастливейшими людьми, что мне где-либо попадались, но тогда я едва ли обратила на это внимание. Их внешность сильно отличалась от европейской: они были ниже ростом, с менее развитой мускулатурой, но при этом могли нести более тяжелую поклажу и на куда более дальние расстояния, чем самый выносливый из нас. Они обладали своеобразным мышлением: если мы спрашивали, как легче добраться до какого-нибудь места, пешком или на каноэ, — индеец отвечал «да». Я редко отдавала себе отчет атом, что они такие же Homo sapiens, как и мы, хотя, если бы меня об этом спросили, я бы без колебаний это подтвердила. Все без исключения дети вели себя самым примерным образом: никогда не дрались, всегда с готовностью и беспрекословно подчинялись взрослым; взрослые никогда их не наказывали; определение «проказник» не подходило ни к одному ребенку. Но вопрос, почему все именно так, а не иначе, никогда не приходил мне в голову. Я нисколько не сомневалась ни в «правильности» джунглей, ни в том, что выбрала верное Место для своих поисков. Однако найденная мной истина, наполняющая собой этот лес, растения и животных, индейцев и их окружающее, не означала, как мне думалось вначале, что я автоматически нашла ответ, решение для себя лично.

Все было совсем не просто. К тому же мне все больше хотелось шпината, апельсинового сока и просто отдыха, и я немного стыдилась своей слабости. Я испытывала благоговение перед огромным справедливым лесом. Мои чувства не изменились и теперь. Когда пришло время расставаться с джунглями, я уже 'Подумывала о своем возвращении. По правде говоря, здесь в лесу я не нашла ничего такого, что сколько-нибудь серьезно изменило мои убеждения. Однако я заметила эту истину вне себя и лишь поверхностно могла познакомиться с ней. Мне так и не удалось осознать очевидное: индейцы — такие же люди, как и я, и одновременно часть «правильности» джунглей — были ключом к пониманию гармонии вокруг и внутри меня.
Но несмотря ни на что, мой испорченный цивилизацией ум все же смог сделать несколько маленьких открытий. Так, к примеру, мне удалось заметить, насколько различно восприятие труда у европейца и индейца. Мы выменяли нашу не очень вместительную алюминиевую лодку на огромное каноэ, выдолбленное из цельного ствола дерева. Однажды в этой посудине помимо нас путешествовало семнадцать индейцев со всей своей поклажей, и я уверена, она могла бы вместить еще столько же. Когда же дело доходило до перетаскивания этой пироги с помощью только четырех или пяти индейцев через почти километровую полосу валунов и булыжников в обход водопада, мы представляли собой печальное зрелище. Приходилось подкладывать бревна и катить каноэ сантиметр за сантиметром под палящими лучами солнца. Лодка постоянно выходила из равновесия, сталкивала нас в расщелины между валунами, и мы раздирали в кровь голени и лодыжки. Нам и раньше приходилось перетаскивать нашу прежнюю алюминиевую лодку, и всякий раз, зная, что нас ожидает, мы заранее портили себе нервы предвкушением тяжелой работы и избитых в кровь ног. И вот, добравшись до водопада Арепучи, мы настроились на страдания и с траурными лицами принялись перетаскивать чертову посудину по камням.
Лодка часто опрокидывалась на бок, заодно придавливая и одного из нас. Бедняга оказывался между раскаленными на солнце камнями и тяжеленной махиной пироги, с нетерпением ожидая помощи остальных, более удачливых спутников. Не проделали мы еще и четверти пути, а у всех щиколотки уже были разодраны до крови. Под предлогом того, что мне нужно отлучиться на минутку, я забралась на скалу, чтобы заснять эту сцену на пленку. Взглянув непредвзято на происходящее внизу, я увидела интереснейшую картину. Несколько человек вроде бы занимались общим делом — волокли лодку. Но двое из них, итальянцы, были напряжены, угрюмы, раздражительны; они постоянно ругались, как и подобает настоящим тосканцам. Остальные, индейцы, похоже, неплохо проводили время и даже находили в этом развлечение. Они были расслаблены, подтрунивали над неуклюжим каноэ и своими ссадинами, но особую радость вызывала пирога, упавшая на одного из соплеменников. Что удивительно, последний, прижатый голой спиной к раскаленному граниту, неизменно с облегчением хохотал громче всех, конечно, после того как его вытаскивали из-под лодки и он мог свободно вздохнуть.
Все выполняли одинаковую работу, всем было тяжело и больно. Раны индейцев саднили никак не меньше наших. Однако, с точки зрения нашей культуры, такая работа считается безусловно неприятной, и нам даже не придет в голову относиться к ней как-либо иначе.
С другой стороны, индейцы тоже не знали, что к тяжелой работе можно относиться по-иному: они были дружелюбны и в хорошем расположении духа; в них не было ни страха, ни плохого настроения, накопившегося за предшествующие дни. Каждый шаг вперед был для них маленькой победой. Закончив фотографировать и вернувшись к остальным, я попыталась отбросить Ивой цивилизованный взгляд на происходящее и совершенно искренне радовалась всю оставшуюся часть перехода. Даже ушибы и царапины уже не причиняли особой боли и стали тем, чем они были на самом деле: быстро заживающими небольшими повреждениями кожи. Оказалось, что можно вовсе и не переживать по поводу каких-то ссадин, а тем более злиться, жалеть себя и считать ушибы до конца переноски лодки. Напротив, я порадовалась тому, что тело способно лечить свои болячки без всякой моей помощи.
Но очень скоро я снова вернулась к своему привычному восприятию. Лишь постоянные сознательные усилия со стороны человека могут победить привычки и привитые нашей культурой предрассудки. Я же не утруждала себя подобными усилиями, поэтому особой пользы из своих маленьких открытий так и не извлекла.
Позднее я сделала еще одно наблюдение о природе человека и труде.
Две индейские семьи жили в общей хижине с великолепным видом на широкую лагуну с белым пляжем, окаймленную рядом скал, реку Карони и водопад Арепучи вдалеке. Глав семейств звали Пепе и Цезарь. Так вот Пепе рассказал мне такую историю.
Одна венесуэльская семья подобрала Цезаря совсем еще крохой и увезла с собой в маленький городок. В школе он научился читать и писать, и был воспитан венесуэльцем. Когда Цезарь вырос, он, как и множество других мужчин из гвианских городов, решил попытать счастья в поисках алмазов в верховьях реки Карони. Там-то его и узнал среди группы венесуэльцев вождь индейцев племени таурипан по имени Мундо.
- Ты ведь живешь с Хосе Гранде? — спросил Мундо.
- Да, Хосе Гранде вырастил меня, — ответил Цезарь.
- Тогда ты вернулся в свое племя. Ты таурипан, — сказал Мундо.
Хорошенько поразмыслив, Цезарь решил, что ему лучше жить с родным племенем, чем с венесуэльцами, и перебрался к тому месту у Арепучи, где жил Пеле.

Пять лет Цезарь жил с семьей Пепе. Он женился на красивой женщине таурипан и стал отцом малютки-девочки. Так получилось, что Цезарь предпочитал не работать, поэтому все его семейство питалось тем, что вырастит Пепе. Цезарь с восторгом заметил, что Пепе не требует от него даже помощи в своем огороде, не то что обзаведения собственным. А так как Цезарю нравилось бить баклуши, а Пепе — работать, то все были довольны.
Часто жена Цезаря в обществе других женщин и девушек готовила маниоку, но Цезарю нравилась лишь охота на тапира и иногда на другую дичь. Через два года он вошел во вкус рыбалки и делился уловом с Пепе, который со своими двумя сыновьями любил рыбачить и в свое время щедро снабжал Цезаря и его семью рыбой.
Незадолго до нашего приезда Цезарь все же решил разбить свой огород, и Пепе помогал ему во всем — от выбора подходящего места до расчистки его от деревьев. Пепе получил истинное удовольствие, тем более что работа перемежалась шутками и болтовней с другом.
За пять лет Цезарь уверился в том, что никто не понуждает его работать, и теперь был готов приступить к работе с такой же радостью, как Пепе или любой другой индеец.
По словам Пепе, все обрадовались такому событию, так как Цезарь стал было впадать в уныние и недовольство. «Ему хотелось иметь свой огород, — смеялся Пепе, — но он сам этого не подозревал!» Пепе казалось ужасно забавным, что человек может не знать, что хочет работать.
Тогда эти странные свидетельства того, что характер труда в «цивилизованных странах совсем не отвечает требованиям человеческой природы, не привели меня к каким-либо общим выводам. Я не понимала, до чего мне хотелось докопаться, и даже не осознавала, что вообще чего-то ищу. Между тем я почувствовала, что нащупала путь, по которому стоит пойти. Это решете удерживало меня в правильном направлении в течение последующих нескольких лет.
Позднее была устроена еще одна экспедиция, на этот раз в район настолько удаленный, что за полтора месяца пути мы ни разу не слышали испанской речи. Возглавлял предприятие один принципиальный профессор из Италии. Он, среди прочего, считал, что женщины в джунглях — тяжелая обуза. Однако один из моих партнеров по первой экспедиции, проявив чудеса красноречия, сумел переубедить старика, и тот, ворча, согласился взять Меня с собой. Так я попала в каменный век, к индейцам племен екуана и санема, затерянным в джунглях верховьев реки, неподалеку от границы с Бразилией.
Сюда, в глубину непролазного тропического леса, вряд ли ступала нога цивилизованного европейца и тем более туриста. Наверное, поэтому индейцам екуана не нужно было носить защитную маску равнодушия от чужаков, как индейцам таурипан, что и позволило нам увидеть неповторимую индивидуальность мужчин, женщин и детей. Но пока я не могла дать себе отчет в том, что уникальные и в то же время необычные качества этих людей во многом объясняются отсутствием несчастья, столь обыденного в любом знакомом мне обществе. Порой мне смутно казалось, что где-то неподалеку идут съемки классического голливудского фильма о дикарях. К ним с трудом можно было применить какие-либо привычные «правила» поведения в обществе.
Однажды мои спутники потерялись в джунглях и попали в плен к большой группе пигмеев, которые держали их для развлечения как декоративных собачек, поэтому три недели я жила с племенем екуана одна. За это короткое время я отбросила больше навязанных мне воспитанием предрассудков, чем за всю первую экспедицию. И мне стало нравиться забывать то, чему меня учили в детстве. Несколько новых открытий пробились сквозь стену моих предубеждений и еще больше изменили мои взгляды на труд.
Бросалось в глаза отсутствие слова «работа» в языке екуана. У них было слово тарабахо, означающее отношения с не-индейцами, о которых, если не брать нас, они знали почти что понаслышке. Тарабахо — это исковерканное испанское слово трабахо («работа»), и значит оно абсолютно то же, что понимали под ним конкистадоры и их последователи. Меня поразило, что это было единственное слово испанского происхождения, которое я услышала в их языке. Казалось, что представление екуана о работе было совершенно отлично от нашего. У них были слова, обозначающие любые занятия, но не было общего термина.
Они не делали различия между работой и другими занятиями. Этим можно объяснить их нерациональное, как мне тогда казалось, обеспечение себя водой. Несколько раз в день женщины покидали свои хижины и, прихватив два-три небольших сосуда из тыквы, спускались по склону горы, затем сворачивали на очень крутой спуск, чрезвычайно скользкий после дождя, наполняли сосуды в ручье и карабкались той же дорогой в деревню. На все это уходило примерно двадцать минут. Многие женщины к тому же носили с собой маленьких детей.
Спускаясь к ручью в первый раз, я недоумевала, почему они ходят так далеко за предметом первой необходимости и почему бы не выбрать место для деревни с лучшим доступом к воде. На последнем участке спуска, у самого ручья, я прикладывала все силы к тому, чтобы не упасть. Надо сказать, что у екуана отменное чувство равновесия и, как все индейцы Северной Америки, они не испытывают головокружения. В результате никто из нас не упал, но лишь одна я переживала, что мне приходится следить за своим шагом. Они ступали так же осторожно, как и я, но при этом не хмурились от «труда» аккуратной ходьбы. На самом крутом участке спуска они все продолжали мило болтать и шутить: обычно женщины ходили по двое-трое, а то и большей группой, и приподнятое настроение всегда царило среди них.
Раз в день каждая женщина оставляла на берегу сосуды и одежду (маленькую, свисающую спереди набедренную повязку и бисерные украшения, носимые на щиколотке, колене, запястье, предплечье, шее и в ушах) и купалась вместе с ребенком. Сколько бы женщин и детей ни купалось вместе, все неизменно проходило с римским изяществом. В каждом движении сквозило чувственное наслаждение, а матери обращались со своими детьми как с воистину волшебными созданиями и скрывали свои гордость и довольство за шутливо-скромным выражением лиц. Спускались с горы они той же уверенной и изящной походкой, а их последним шагам к ручью по скользким камням могла бы позавидовать сама «Мисс Мира», выходящая на подиум навстречу; заслуженной короне. Все женщины и девушки екуана, которых я знала, отличались особой спокойной грацией, но в то же время в каждой из них эта уверенность в себе и изящество проявлялись очень индивидуально.
Размышляя над этим, я так и не смогла придумать «лучшего» использования времени, проводимого в походах за водой, по крайней мере «лучшего» с точки зрения душевного равновесия екуана. С другой стороны, если бы критериями оценки были технический прогресс, скорость, эффективность или новизна, то, конечно, эти многочисленные прогулки за водой выглядели бы просто по-идиотски. Но я видела, насколько индейцы изобретательны, и знала, что стоит мне только попросить их устроить так, чтобы я могла не ходить за водой, как они проложат водопровод из бамбука, соорудят поручни вдоль скользкого участка спуска или, в конце концов, построят мне хижину прямо на берегу ручья. Сами они не имели нужды в прогрессе, так как не было необходимости менять свой образ жизни.
Что ж, если называть вещи своими именами, то мне было неловко прилагать разумные усилия для поддержания равновесия при ходьбе или казалось абсурдным тратить время для удовлетворения этой потребности. Неудивительно, что индейцы, в свою очередь, также считали такой взгляд предрассудком, чуждым их культуре.

Еще более глубокое понимание сути работы пришло ко мне скорее через опыт, чем через наблюдение. Анчу, вождь деревни екуана, взял за правило при каждой возможности показывать мне способы достижения внутреннего равновесия. Однажды я выменяла у жены вождя свое стеклянное украшение на семь стеблей сахарного тростника. Позже я расскажу о ходе обмена и о вынесенном мной уроке, который вкратце можно сформулировать так: в торговле между людьми важнее не доходность сделки, а хорошие отношения и взаимное доверие. Итак, жена Анчу, срубив мне семь тростниковых стеблей на поле, пошла обратно к своей уединенной хижине. Анчу же, его слуге — индейцу племени санема, и мне нужно было вернуться в деревню, расположенную на третьем от нас холме. Стебли тростника лежали на земле, где их и оставила жена Анчу. Вождь приказал индейцу санема взять три стебля, сам взвалил еще три на свое плечо и оставил один на земле. Я ожидала, что мужчины понесут весь груз, и когда Анчу, указав на оставшийся стебель, сказал: «Амаадех» («Ты»), — я обиделась на этот приказ тащить поклажу по крутой тропе, в то время как на то было двое крепких и выносливых мужчин. Но я вспомнила, что рано или поздно всегда убеждалась в правоте Анчу.
Анчу хотел, чтобы я пошла первой, и я, взвалив тростник на плечо, начала карабкаться по склону. Всю дорогу за тростником меня угнетала неприятная мысль о длинном и тяжелом пути обратно. Теперь же мне еще любезно предложили тащить тяжелый стебель тростника. Первые несколько шагов были омрачены напряжением, которое я всегда испытывала в походах через джунгли, особенно вверх по склону и с занятыми руками.
Но постепенно весь груз беспокойства куда-то исчез. Анчу никак не давал мне понять, что я передвигаюсь не быстрее улитки, что если так будет продолжаться, то он начнет презирать меня, что он как-то оценивает мою физическую выносливость или что время, проведенное в пути со мной, менее занимательно, чем в деревне.Путешествуя со своими белыми спутниками, я всегда торопилась, старалась не отстать от мужчин и защитить честь слабого пола. Я переживала и, конечно же, относилась к походам как к пренеприятным событиям, ибо они испытывали мою физическую выносливость и силу духа. В этот раз столь непривычное поведение Анчу и его слуги освободило меня от напряжения, и вот я просто шла по лесу со стеблем сахарного тростника на плече. Чувство конкуренции исчезло, и физическая нагрузка превратилась из телесного наказания в приносящую удовлетворение проверку силы моего тела; при этом я перестала терзаться, и с моего лица спала маска мученицы.
Затем к моей свободе добавилось новое приятное ощущение: я почувствовала, что не просто несу стебель тростника, но делю часть ноши, общей для нас троих. В школе и летних лагерях я слышала о «чувстве локтя» так часто, что это выражение превратилось в пустой звук. Все равно никто не мог быть спокоен за себя. Каждый чувствовал, что другие следят за его действиями и оценивают их. Такое простое дело, как выполнение работы вместе с товарищем, было заменено соперничеством, и ни о каком чувстве удовольствия от совместного приложения сил не могло быть и речи.
Я была удивлена скорости и легкости своей ходьбы. Обычно я обливалась потом, выбивалась из сил и шла намного медленнее. Теперь, пожалуй, я стала понимать, почему индейцы, несмотря на свою сравнительно небольшую физическую силу, выносливее наших откормленных силачей. Они пользовались своей силой только для выполнения работы, а не тратили ее на напряжение.
Я вспомнила, как во время первой экспедиции меня поразил один случай: индейцы таурипан, каждый из которых тащил на спине поклажу в тридцать пять килограммов, осторожно переходили «мост», что на самом деле был одним-единственным узким бревном, поваленным через речку. И вот посередине этого шаткого бревна один из индейцев придумал шутку, показавшуюся ему забавной. Он остановился, повернулся к идущему за ним товарищу, рассказал свою смешную историю, после чего они и все остальные, громко хохоча, продолжили переходить ручей. Тогда я не поняла, что они переносят трудности куда легче нас, и поэтому их веселость казалась странной и почти сумасшедшей. К тому же они любили делиться придуманной шуткой посреди ночи, когда все спали. Даже тот, кто громко храпел, мгновенно просыпался, смеялся от души и через несколько секунд уже спал вновь, храпя и посвистывая. Им не казалось, что бодрствовать среди ночи менее приятно, чем спать. Они просыпались мгновенно и полностью. Стоило им, спящим, услышать вдалеке шаги кабана, как все, словно по команде, одновременно открывали глаза. При этом я, бодрствуя и вслушиваясь в звуки леса, ничего не замечала. Как и большинство путешественников, я наблюдала их необычное поведение, ничего в нем не понимая и не утруждаясь тем, чтобы осмыслить их образ жизни.
Но во время второй экспедиции мне все больше нравилось подвергать сомнению «очевидные» истины типа: «Прогресс — это хорошо», «Человек должен жить по придуманным им законам», «Ребенок принадлежит своим родителям», «Отдых приятнее, чем работа».
Третью и четвертую экспедиции я организовала уже сама и на четыре, а затем на девять месяцев вернулась в те же места, и процесс забывания того, чему меня учили, продолжился. Ставить под сомнение все наши убеждения стало моей второй натурой, но, даже несмотря на это, прошло немало времени, прежде чем я начала разбирать обычно не подлежащие сомнению взгляды нашего общества на природу человека. Например, я усомнилась в таких постулатах, как «на смену счастью всегда придет несчастье», «необходимо познать несчастье, чтобы ценить радость» или «молодость — лучшая пора жизни».
После четвертого путешествия я вернулась в Нью-Йорк, переполненная впечатлениями. Моя система ценностей оказать настолько освобожденной от предрассудков, что, казалось, не осталось и следа. До сего момента мои наблюдения породили на фрагменты картинки-головоломки, которую я никак смогла собрать. Я давно привыкла разбирать по частям все, что подозрительно напоминало поведение, выражающее суть человеческой природы.
Только после того, как один редактор попросил меня написать что-нибудь в пояснение моего высказывания в газете «Нью-Йорк таймс» , я перестала разбирать свою головоломку на все более мелкие кусочки, и медленно начала складывать картинку, в которой проступили закономерности, объяснявшие не только мои южноамериканские наблюдения, но и разобранный на части опыт моей жизни в цивилизованном обществе.
На этом этапе у меня еще не было стройной теории, но, беспристрастно наблюдая за окружающими, я впервые увидела, насколько исковерканы их личности, а также начала понимать некоторые причины этого. Через год я осознала, что человеческие ожидания и тенденции имеют эволюционные корни (о чем будет рассказано в следующей главе), и смогла объяснить, почему мои друзья-дикари намного благополучнее цивилизованных людей.
Прежде чем изложить свои мысли в книге, я решила, что лучше всего будет совершить пятое путешествие, из которого я недавно и вернулась. Мне хотелось снова взглянуть на екуана, на этот раз с позиций моего нового мировоззрения, и попытаться подкрепить мои ретроспективные заключения новыми фактами.
И вот пятое путешествие. На взлетно-посадочной полосе, которую мы расчистили во время второй и использовали для третьей и четвертой экспедиций, возвышались заброшенный домик миссионера и метеорологическая станция. Некоторые екуана обновили гардероб и обзавелись рубашками и штанами, но в целом индейцы не изменились, а соседнее племя санема, почти вымершее от эпидемии, по-прежнему твердо придерживалось старого образа жизни.

Оба племени с готовностью работали за привозные безделушки или выменивали их, но ни за что не поступались своими взглядами, традициями или образом жизни. Немногочисленные владельцы ружей и электрических фонариков периодически нуждались в порохе, дроби, капсюлях и батарейках, но ради обладания этими предметами они не соглашались на неинтересную для них работу и не работали, если им становилось скучно.
Я расспросила екуана о некоторых подробностях их жизни, которые были скрыты от посторонних глаз, — например, о том, видят ли дети, как их родители занимаются сексом. Я также узнала их представления о вселенной, мифологию, шаманские ритуалы и прочие детали культуры, которая столь полно отвечает потребностям человеческой природы.
Но самое главное, в пятой экспедиции я проверила, соответствует ли реальности моя интерпретация поведения индейцев. Ведь к своим выводам я пришла, основываясь на воспоминаниях. И в самом деле, в свете принципа непрерывности ранее необъяснимые действия индейцев обоих племен стали не только понятными, но и зачастую предсказуемыми.
И даже исключения, которые я искала, чтобы обнаружить изъяны в своих выводах, неизбежно подтверждали правило. Например, я увидела у екуана ребенка, что сосал палец, напрягался всем телом и истошно кричал, ну совсем как его цивилизованный сверстник. Но выяснилось, что вскоре после рождения миссионер возил его в больницу в Каракас, где ребенок пробыл восемь месяцев до тех пор, пока его не вылечили и не возвратили семье.Один американский фонд пригласил доктора Роберта Коулза, детского психиатра и автора нескольких книг, оценить изложенные мной мысли. Он сказал мне, что его пригласили как «специалиста в этой области», но что «области, к сожалению, еще не существует» и ни он, ни кто-либо другой не может считаться в ней авторитетом. Поэтому вам придется составить собственное мнение о принципе преемственности и проверить, затронет ли он те полузабытые инстинкты и способности, которые кроются в каждом человеке и о которых я хочу вам напомнить.

ГЛАВА ВТОРАЯ
ПРИНЦИП ПРЕЕМСТВЕННОСТИ
За два миллиона лет успешного развития обезьяна превратилась в человека. Просто удивительно, что, имея такую замечательную родословную, мы творим столько бед. Образ жизни охотников-собирателей был необычайно эффективен. Сохранив его, они, возможно, просуществовали бы еще много миллионов лет. А повседневная деятельность современного человека, с точки зрения экологов, настолько разрушительна, что он может не протянуть и века.
Всего лишь несколько тысяч лет назад человек изменил образ жизни, к которому его приспособила эволюция. За это время он не только успел загрязнить всю планету, но и перестал слушать чрезвычайно развитые инстинкты, которые руководили его поведением в течение миллионов лет. Большая часть инстинктивных знаний была разрушена совсем недавно. Современная наука дробит их на кусочки, препарирует с помощью хитрых теорий и «рассматривает под микроскопом», тогда как эти знания имеют смысл лишь в их неразрывной целостности. Мы все реже доверяем врожденному умению чувствовать, что для нас лучше всего, и, принимая решения, опираемся на интеллект, который никогда особенно не разбирался в наших истинных потребностях.
К примеру, не рассудок должен решать, как обращаться с ребенком. Еще задолго до того, как люди стали в чем-то походить на Homo sapiens, они инстинктивно и, что главное, безошибочно знали, как ухаживать за детьми. Но человек старательно искоренял древние знания, и в результате армия исследователей трудится не покладая рук, чтобы выяснить, как мы должны вести себя по отношению к детям, друг к другу и к самим себе. Ни для кого не секрет, что ученые до сих пор не изобрели рецепта счастья, но, полностью полагаясь на рациональное мышление, они упрямо игнорируют все, что не поддается логическому объяснению или эксперименту.
Мы, пленники интеллекта, забыли наше врожденное умение определять то, что нам надо, настолько, что уже не можем понять, где наши истинные потребности, а где — искаженные.
Но хочется верить, что для нас еще не все потеряно. Мы можем найти путь к утерянному счастью или по крайней мере понять, куда идти, и перестать плутать, следуя за разумом, который только сбивает нас с толку. Ум — это всего лишь советник по технической части, не более того. Когда он видит, что запутался в слишком тонких для него материях, ему следует ретироваться, а не продолжать лезть не в свое дело. У разума достаточно дел, которыми он может успешно заняться, не вмешиваясь в область, миллионы лет находившуюся в ведении куда более утонченных и сведущих отделов психики под названием «инстинкты». Если бы инстинкты были сознательными, мы бы мгновенно сошли с ума, хотя бы потому, что ум по своей природе не может одновременно решать несколько задач, в то время как в бессознательном происходит бесконечное количество наблюдений, расчетов, сравнений и действий — и без всяких ошибок.
«Ошибка» в данном случае весьма хитрое понятие. Ведь «правильность» предполагает, что все люди разделяют единое мнение о желаемых результатах их действий, но на самом деле у каждого свои идеи на этот счет. Поэтому под «правильным» мы будем понимать здесь то, что соответствует континууму — истинным, существовавшим в течение многих поколений, потребностям человека как представителя вида, и тем самым соответствует заложенным в каждом человеке ожиданиям и тенденциям развития. Имеется в виду, что, рождаясь, человек уже содержит в себе некоторые ожидания, свойственные представителям Homo sapiens, и готов к развитию в определенных направлениях, соответствующих именно этим ожиданиям. Эти направления развития мы в дальнейшем будем называть тенденциями. Ожидания проявляются в самом строении человеческого тела. Можно сказать, что легкие не только ожидают поступления кислорода, но и являются ожиданием кислорода. Глаза — это ожидание света определенной длины волны. Уши — это ожидание звуковых волн, исходящих от того, что с наибольшей вероятностью будет иметь отношение к человеку, включая голоса других людей; а голос — ожидание того, что уши других людей действуют так же, как и его собственные. Этот список можно продолжать до бесконечности: водонепроницаемые кожа и волосы — ожидание дождя; волосы в ноздрях — ожидание пыли; пигментация кожи — ожидание солнца; потоотделение — ожидание жары; свертываемость крови — ожидание повреждений кожного покрова; мужское — ожидание женского, и наоборот; рефлексы — ожидание потребности в быстрой реакции в чрезвычайных ситуациях.
Каким образом силы, формирующие человека, заранее знают, что ему понадобится? Через опыт. Цепь существований, подготавливающих человека к жизни на Земле, начинается с первого одноклеточного живого существа. Опыт последнего в отношении температуры, состава окружающей среды, наличия питания для поддержания жизни, погодных условий и встреч с другими объектами и представителями его же вида передавался потомкам. Передавался способом, еще не изученным наукой. На основе этой информации чрезвычайно медленно происходили изменения, которые по истечении бессчетных миллионов лет привели к разнообразию живых форм, способных выживать и воспроизводиться, по-своему приспосабливаясь к окружающей среде.
Жизнь утверждалась через возникновение все более разнообразных и сложных форм, хорошо приспособленных к самым разным условиям. Жизни в целом уже меньше грозило исчезновение от природных катаклизмов. Даже если исчезала целая форма жизни, оставшиеся продолжали развиваться, усложняться, принимать и порождать разнообразные формы, адаптироваться и становиться более устойчивыми. (Вполне возможно, примитивные формы жизни на нашей планете не раз полностью погибали от природных катастроф, прежде чем через миллионы лет одной из них удалось выжить и вовремя обрести достаточное количество разнообразных форм, чтобы избежать гибели.)
В то же время стабилизирующая сила действовала в каждой форме и в каждой ее части, закрепляя и перерабатывая данные опыта предков и совершенствуя способности потомков. Таким образом, строение каждого существа упитывает те события, с которыми это существо ожидает повстречаться. Это ожидание уже заложено и в человеке, и оно является результатом многократно повторявшегося опыта предков, полученного ими в схожих условиях жизни.
Условия выживания каждого вида определяются обстоятельствами, к которым ранее уже приспособились его предки. Если какой-либо вид сформировался и развился в климате, где температура редко превышала пятьдесят градусов и никогда не падала ниже семи, то представители этого вида комфортно жили в таких условиях; но в условиях слишком высоких или низких температур они могли бы благополучно существовать не дольше, чем их предки. Резервы организма стали бы постепенно истощаться, и если бы не наступило облегчение условий, то последовала бы смерть индивидуума или целого вида. Чтобы понять, что является правильным для данного вида, нужно определить его врожденные ожидания.
Что мы знаем о врожденных ожиданиях человека? Можно сказать, что ничего. Мы хорошо осведомлены о том, чего человек обычно хочет от жизни, или должен хотеть в соответствии с нашей системой ценностей. Но по иронии, ожидания, заложенные эволюционным развитием в человеке, этом венце творения, почти неизвестны. Рассудок узурпировал принятие решений о том, что для нас лучше всего, и настаивает на правоте своих домыслов, зачастую совершенно беспочвенных. Получается, что былое незыблемое ожидание человеком надлежащей окружающей среды и надлежащего с ним обращения теперь настолько искажено, что каждый считает себя везунчиком, если он относительно здоров и не живет на улице. Несмотря на то, что на вопрос «Как дела?» мы отвечаем обычно: «Хорошо», «Нормально» или даже «Прекрасно», мы и не представляем себе, что такое состояние счастья на самом деле.

Итак, чтобы понять, чем же все-таки являются врожденные ожидания человека, нет смысла изучать сравнительно новое направление развития — цивилизацию. Обращение к другим биологическим видам может в чем-то помочь, а может и совсем сбить с толку. Допустимо сравнивать человека с высшими млекопитающими в отношении наиболее древних, глубоких, основных потребностей, предшествовавших появлению человека в его современном виде, как, например, потребности в кислороде, возникшей сотни миллионов лет назад и присутствующей у многих животных. Но изучение человека, и сейчас живущего по законам «правильного» поведения, безусловно, может дать нам много больше. Правда, если бы мы стремились путем наблюдения за человеком распознать ожидания менее очевидные, чем кислород, то даже с помощью компьютера смогли бы составить список лишь ничтожно малой части того, что есть на самом деле, ибо более тонкие ожидания ускользали бы от нашего наблюдения. Поэтому остается полагаться на нашу врожденную способность выбирать то, что нам действительно нужно. И тогда неповоротливый рассудок, с помощью которого мы сейчас пытаемся это делать, сможет заняться выполнением задач, более для него подходящих.Ожидания, с которыми мы приходим в этот мир, неразрывно связаны с заложенными в нас линиями развития (например, такими, как сосание, самосохранение, подражание). Как только мы получаем толчок в виде ожидаемого нами обращения или ожидаемых нами определенных обстоятельств, мы начинаем развиваться в заданном направлении, как нас к тому и подготовил опыт предков. Когда ожидаемое отсутствует, у человека начинает формироваться поведение, удовлетворяющее эти потребности, но искаженным, не присущим его естеству образом.
Континуум человека можно также определить как цепь последовательных событий, отвечающих заложенным в нем ожиданиям и тенденциям и происходящих в условиях, в которых эти ожидания и тенденции были сформированы ранее у его предков. К этим условиям относится и «правильное», то есть удовлетворяющее истинные потребности человека, отношение других людей.
Безусловно, у каждого человека есть свой индивидуальный континуум, то есть совокупность врожденных потребностей и соответствующих им тенденций (линий развития). Однако континуум человека является частью более общего континуума — например, континуума семьи, который, в свою очередь, является частью континуумов более высокого порядка — клана, общины и т.д. Континуум же человека как вида является частью континуума всей жизни. Всем им свойственны определенные ожидания и тенденции, проистекающие из неоднократного повторения опыта в прошлом. Даже континуум всего живого ожидает на основе своего опыта определенных условий в неорганической окружающей среде
Каждая жизненная форма развивается не случайно, но преследует свои интересы. Развитие идет в направлении большей устойчивости, то есть большего разнообразия, сложности, а значит, большей способности к адаптации.
Однако такое развитие — совсем не то, что мы понимаем под «прогрессом». Более того, для стабильности любой системы необходима сила, дополняющая тенденцию развития и препятствующая нежелательным изменениям в системе, а именно сила сопротивления.
Остается лишь гадать, что подорвало наше внутреннее сопротивление изменению несколько тысяч лет назад. Важно понять значимость различия между эволюцией и прогрессом (неэволюционным изменением). Они диаметрально противоположны, так как то, что эволюция кропотливо создает, внося разнообразие форм и все точнее адаптируя их к нашим требованиям, прогресс разрушает путем введения норм и обстоятельств, не удовлетворяющих истинные потребности людей. Все, что может сделать прогресс, это заменить «правильное» поведение менее подходящим. Он заменяет сложное простым и более приспособленное — менее приспособленным. В результате прогресс нарушает равновесие сложно взаимосвязанных факторов как внутри, так и вне системы.

Итак, эволюция приносит стабильность, а прогресс — уязвимость.
Это относится и к структуре общества. Внешние проявления высокоразвитых культур, дошедших до своего уровня развития эволюционным путем, могут быть бесконечно разнообразны, в то время как их основы сходны, а первоосновы идентичны. Такие культуры будут сопротивляться прогрессу, так как они эволюционировали в течение долгого времени, как любая устойчивая система в природе. Также получается, что чем меньше интеллект мешает инстинкту формировать нормы поведения, тем менее жесткой будет структура общества на поверхности (это касается деталей поведения, ритуалов и этикета) и более жесткой в основании (в отношении к себе и правам других; к здоровью и способам получения удовольствий, к балансу занятий разного рода и к сохранению вида и так далее). Одним словом, чем больше культура полагается на интеллект, тем больше запретов нужно наложить на членов общества для ее поддержания.
Ожидания человека касаются не только его физических потребностей, например в пище, воде, кислороде, тепле. У человека есть и ожидание соответствующей социальной среды (отношения со стороны окружающих, возможности применить свои силы именно в том виде деятельности, который подходит именно ему и т.п.). В раннем детстве ожидания более жесткие — ребенок ожидает конкретных, определенных вещей, с развитием ожидания смягчаются, для человека становятся приемлемыми более разнообразные варианты отношений, поведения окружающих. Тем не менее, все эти варианты не должны выходить за рамки континуума.
Кроме того, в человеке заложено ожидание найти в окружающей социальной среде язык как средство общения, соответственно ему присуща склонность развивать вербальные способности. Социальное поведение ребенка развивается под влиянием ожидаемых примеров, подаваемых ему обществом. Врожденные тенденции также заставляют его делать то, что, как ему кажется, другие люди от него ожидают; люди же действительно дают ему понять, чего они ждут в соответствии с принятой в конкретном обществе культурой. Обучение — это процесс удовлетворения ожиданий определенной информации, постоянно усложняющейся — так же, как и структура речи.
В жизнеспособной культуре определение того, что правильно, а что нет, может строиться только на соответствии истинным ожиданиям людей. При этом индивиды и племена могут быть бесконечно различны, но при этом оставаться в рамках континуума.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ
НАЧАЛО ЖИЗНИ
В чреве матери маленький человечек беспрепятственно повторяет путь, проделанный жизнью на нашей планете. Одноклеточное существо становится амфибией и затем, после бесконечного числа превращений, Homo sapiens. Опыт предков подготовил плод ко всему, что с ним может произойти. Материнское чрево его кормит, согревает и качает точно так же, как когда-то, десятки тысяч лет назад, кормило, согревало и качало зародышей охотников-собирателей. Неродившийся ребенок сегодня слышит почти то же, что и миллион лет назад, если только его мать не живет рядом с крупным аэропортом, не посещает оглушительно грохочущие дискотеки или не водит грузовик. Он слышит сердцебиение матери, урчание кишечника, сопение во сне, смех, пение, кашель и так далее, слышит ее голос и голоса других людей и животных. Все это совершенно не беспокоит дитя, так как в течение миллионов лет его предки слышали эти громкие и внезапные звуки и привыкли к ним. Так как в неродившемся человеке уже заложен опыт предков, он ожидает этих звуков, толчков и резких движений, которые составляют часть опыта, необходимого для нормального внутриутробного развития ребенка.
К моменту рождения ребенок уже готов оставить безопасное материнское чрево и продолжить жизнь в нашем гораздо более непредсказуемом и опасном мире. Природа позаботилась о том, чтобы травма рождения не была слишком сильной. Высокий уровень гамма-глобулина в крови защищает ребенка от инфекции и постепенно снижается по мере развития иммунной системы. Зрение обретает свою остроту только после того, как шок рождения остался далеко в прошлом. Еще до рождения у ребенка заработали рефлексы, система кровообращения, слух. Теперь же запускается программа, по которой ребенок будет развиваться в течение первых дней, недель и месяцев после рождения и которая поэтапно «включит» отделы головного мозга.
Непосредственно в момент рождения окружающая ребенка среда вдруг превращается из влажной в сухую; падает температура; раздаются неприглушенные звуки; новорожденный начинает дышать и самостоятельно снабжать себя кислородом, изменяет привычное положение вниз головой. Между тем младенец удивительно спокойно переносит эти и многие другие ощущения естественных родов.
Хотя ребенок никогда раньше не слышал своего голоса, первый крик его совсем не пугает, пусть даже он очень громкий и раздается внутри головы. Этот крик слышали его предки, они научили его отличать страшное от естественного и не бояться без причины. Вместе с голосом у предшественников человека появился ряд способностей, позволивших плавно включить голос в континуум вида. Под голос подстроились слух и рефлексы, а ожидания новорожденного включили в себя звук голоса как один из «сюрпризов» первых мгновений жизни.
Сразу после рождения младенец необычайно восприимчив. Он не способен рационально мыслить, сознательно запоминать, размышлять или рассуждать. Можно сказать, что он не столько сознателен, сколько чувствителен. Во сне он чувствует свое состояние и происходящее вокруг примерно так же, как взрослые, спящие в одной постели, ощущают присутствие или отсутствие друг друга. Наяву он еще тоньше воспринимает свое состояние, но, как бы это сказали о взрослом, подсознательно. В любом случае ребенок куда более раним, чем взрослый, ибо не может соотнести свои впечатления с прошлым опытом.
Младенец не ощущает течения времени. Когда он находится в матке, а после рождения — на руках у матери, отсутствие времени его совсем не волнует; он чувствует, что все в порядке. Если же ребенок не на руках у матери, то он страдает и, что самое страшное, не может облегчить свое страдание надеждой, ведь чувство надежды зависит от ощущения времени. Поэтому вначале, хотя малыш своим плачем подает сигнал о помощи, он не вкладывает в этот плач никакой надежды. По мере роста сознательности, уже через недели и месяцы у ребенка возникнет смутное чувство надежды, и плач будет связан с положительным или отрицательным результатом. Но едва ли зарождающееся чувство времени облегчает ребенку многочасовые ожидания. Из-за отсутствия прошлого опыта для ребенка, испытывающего потребность, время тянется бесконечно долго.

Обещание, данное пятилетнему ребенку в августе, подарить велосипед «на Новый год» будет для него равносильно категорическому отказу. К десяти годам, благодаря опыту, время ускорилось настолько, что одни вещи ребенок может ждать более-менее спокойно день, другие — неделю, а что-то совсем особенное — целый месяц; но год ожидания для него по-прежнему непостижим, особенно если ему чего-то хочется по-настоящему. Для ребенка существует только «сейчас», и лишь через много лет он сможет соотносить события с ощущением времени и своей системой ценностей. Большинство людей только в сорок — пятьдесят лет понимают, что такое день или месяц по сравнению с отпущенной им жизнью. И только некоторые гуру и мудрецы сознают отношение между мгновениями или веками и вечностью (то есть полностью сознают абсурдность выдуманного понятия времени).
Младенец, как и мудрец, живет в вечном сейчас. Если ребенка держат на руках, то он бесконечно счастлив, если нет, то он переживает состояние тоски, бесконечной пустоты и уныния.
Ожидания ребенка смешиваются с реальностью, на древние врожденные ожидания накладываются (но не изменяют и не вытесняют их) ожидания, основанные на его собственном опыте. Степень несоответствия приобретенных ожиданий врожденным определяет, насколько человек отклонится от заложенного в нем потенциала быть счастливым.
Эти два вида ожиданий совсем не схожи. Врожденные ожидания безусловны до тех пор, пока их исправно удовлетворяют, в то время как приобретенные ожидания, которые не соответствуют врожденным, имеют неприятный привкус разочарования и проявляются как сомнение, подозрение, страх того, что будущие события принесут новые беды. Самое ужасное проявление этого несоответствия — необратимое смирение с условиями жизни, не подходящими человеческой природе.
Все эти реакции защищают континуум, но смирение вследствие полной безнадежности притупляет основное ожидание того, что будут созданы условия, в которых новые ожидания могут быть успешно удовлетворены.
Линии развития прерываются в том месте, где отсутствует необходимый опыт. Некоторые линии прерываются еще в младенческом возрасте, другие — в детстве, а третьи всю жизнь успешно развиваются в соответствии с континуумом. У человека, недобравшего необходимый для развития опыт, различные эмоциональные, интеллектуальные и физические способности могут находиться на самых разных ступенях развития и вместе с тем сочетаться друг с другом. Все линии развития, прерванные или достигшие зрелости, работают вместе, но каждая ждет опыта, отвечающего ее потребностям, и не может развиваться дальше без этого опыта. Благополучие во многом зависит от того, каким образом произошел сбой и в каких областях развития.
Итак, события при рождении не всегда травмируют человека либо потому, что ребенок к ним готов (и их отсутствие было бы для него потерей), либо потому, что они не происходят одновременно. Неправильно думать о рождении как о моменте завершения формирования ребенка, как о сходе с конвейера готового продукта, ведь некоторые способности «родились» еще в чреве, а некоторые начнут работать намного позже. В матке все ожидания ребенка удовлетворялись, и теперь новорожденный ожидает, или, лучше сказать, знает, что и будущие его требования также будут удовлетворены.
Что же происходит потом? На протяжении жизни десятков миллионов поколений происходил мгновенный переход от полностью живой среды тела матери к частично живому окружению вне ее. Тело матери согревает младенца, и (с тех пор как человек стал ходить на ногах и освободил руки) ее руки обнимают его, но все же большая часть тела ребенка соприкасается с мертвым, чуждым ему воздухом. Однако и к этому он тоже готов: он ожидает, что окажется на руках у матери, и всем своим «нутром» чувствует, что это его место. Ощущения ребенка на руках соответствуют его континууму, удовлетворяют его потребности и вносят вклад в его правильное развитие.
Повторимся, что сознание младенца в корне отличается от сознания взрослого. Ребенок не может разобраться, какие впечатления правильные, а какие — нет. Если он чувствует дискомфорт сейчас, он не может надеяться на то, что потом ему станет комфортнее. Когда мать оставляет его в одиночестве, малыш не может чувствовать, что «она скоро вернется», и все в мире становится невыносимо неправильным. Он слышит и принимает свой плач, и хотя мать, а также любой ребенок или взрослый, знает этот звук и его значение с незапамятных времен, для ребенка его собственный плач ничего не выражает. Он лишь чувствует, что этим плачем может каким-то образом исправить положение. Но и это чувство исчезает, если ребенка оставляют плакать слишком надолго, если за этим плачем не следует никакой реакции. Тогда ребенок погружается в безнадежное, безвременное отчаяние. Но вот наконец мать возвращается, и малыш снова в порядке: он не знает, что мать уходила, и не помнит своего плача. Он возвращается в свой континуум, и среда отвечает его ожиданиям. Когда его оставляют, лишают правильного опыта, он безутешен, он лишь чувствует нехватку чего-то. В такой ситуации ребенок не может расти, развиваться и удовлетворять свои потребности в опыте. Для развития необходим ожидаемый опыт, но ничто в истории развития предков человека не подготовило его к тому, что его будут оставлять одного, бодрствует он или спит, и тем более оставлять одного плакать.
На руках у матери ребенок чувствует, что все так, как должно быть. О себе он ничего не знает, кроме ощущения своей правильности, привлекательности и желанности. Без этого убеждения человек любого возраста ущербен: он не верит в свои силы, чувствует себя обделенным, ему не хватает спонтанности и грации. Все дети правильные, но сами они могут это знать только через отражение, через то, как с ними обращаются. Чувство собственной правильности — это единственное чувство человека по отношению к себе, на основе которого индивид может построить свое благополучное существование. Правильность — это основное чувство по отношению к себе, присущее представителям нашего вида. Эволюция не подготовила человека к обращению с ним, не основанному на чувстве правильности его природы. Такое обращение не только пренебрегает миллионами лет совершенствования, но и совершенно не подходит для отношений с собой и с другими. Без чувства своей правильности человек не может определить, сколько ему требуется комфорта, безопасности, помощи, общения, любви, дружбы, удовольствия, радости. Человек без этого чувства обычно считает, что «счастье там, где нас нет».
Сколько людей тратят всю жизнь в поиске доказательств своего существования! Гонщики, альпинисты, герои баталий и прочие сорвиголовы, обожающие играть со смертью, часто просто пытаются подойти как можно ближе к грани между жизнью и смертью, чтобы ощутить, что они действительно живы. Но встряски и игра с инстинктом самосохранения лишь ненадолго создают смутную иллюзию теплого ощущения самости.
Малыши вынуждены быть чрезвычайно привлекательными. Ведь они маленькие, слабые, медлительные, беззащитные, неопытные, зависимые от старших, но привлекательность компенсирует все эти недостатки. Малышам не приходится конкурировать со взрослыми, которые оказывают им всю необходимую помощь.
Все, кто общается с младенцем — мужчины, женщины, дети, — инстинктивно играют роль матери, ибо это единственная роль, подходящая для ухода за ребенком в первые месяцы жизни. Ребенок не различает пол или возраст того, кто выполняет функцию матери.
Не имеет значения, кто играет роль отца или матери — мужчина или женщина. Это было подтверждено экспериментом в одной французской клинике для душевнобольных. Врачи-женщины выступали «отцами» по отношению к своим пациентам, в то время как медбратья-мужчины ежедневно ухаживали за больными и воспринимались ими как «матери». (Вот так интеллект вдруг открывает что-то, что человек инстинктивно знал миллионы лет.)
Итак, для младенца существует только одно взаимоотношение — отношение с матерью, и в каждом из нас заложено умение безошибочно распознавать бессловесный язык новорожденного и действовать в соответствии с ним. Каждый из нас — будь он мужчина, женщина, девочка или мальчик — обладает доскональными знаниями по уходу за ребенком, несмотря на то, что недавно, то есть не более чем несколько тысяч лет назад, мы пошли на поводу у бредовых фантазий интеллекта в этом чрезвычайно важном деле. Мы так далеко ушли от своих же врожденных способностей, что теперь уже почти забыли об их существовании.

В «развитых» странах накануне рождения ребенка принято покупать книгу об уходе за малышом. Сейчас в моде оставлять ребенка плакать до исступления, пока он не устанет и, заглушив криком свои страдания, не станет «хорошим мальчиком» (или «хорошей девочкой»). Матери берут малышей на руки когда им вздумается, от нечего делать. Некоторые эксперты по уходу за детьми даже советуют держать ребенка в эмоциональном вакууме, касаться его только при крайней необходимости, не выказывать ему ни удовольствия, ни восхищения, а если уж необходимо на него посмотреть, то делать это холодно и без улыбки. Все это читают молодые матери и, не доверяя своим врожденным способностям, принимают на веру. Тогда они подозрительно изучают «мотивы» плача или других действий ребенка, по-прежнему ясно дающего понять о своих нуждах. Поистине дети стали врагами, которых непременно должны победить их матери. На плач не следует обращать никакого внимания, дабы показать младенцу, кто здесь главный, а отношения с ним следует строить так, чтобы любыми способами заставить малыша подчиниться желаниям матери. Если поведение ребенка вынуждает мать «работать», «тратить время» или доставляет иные неудобства, необходимо выказать свое неудовольствие, неодобрение или как-то еще показать, что его больше не любят. Всем известно, что, потакая желаниям ребенка, мы «портим» его, а идя против них, укрощаем и подготавливаем его к жизни в обществе. На самом деле в каждом из этих случаев мы добиваемся противоположного результата.
События, происходящие непосредственно после рождения, производят на человека большее впечатление, чем вся оставшаяся жизнь. То, что встречает младенец, определяет его отношение к жизни. Последующие впечатления могут только в большей или меньшей степени дополнить это первое впечатление, полученное ребенком тогда, когда он еще ничего не знал об этом мире. В этот момент его ожидания самые незыблемые из всех, что у него когда-либо будут. Разница между уютом чрева и незнакомым безразличным внешним миром огромна, но, как мы уже обсудили, человек рождается готовым к огромному шагу — переходу из чрева на руки матери.
Между тем ребенок не готов совершить больший, чем этот, шаг, не говоря уже о переходе из чрева в неживое ничто, в корзину, выложенную тканью, или в безжизненную пластмассовую коробку без движения, звука и запаха. Установившаяся за время беременности прочная, неразрывная связь между матерью и ребенком резко рвется. Неудивительно, что при этом мать впадает в депрессию, а младенец испытывает нестерпимые муки.
Каждая клеточка его внезапно обнаженной нежной кожи требует ожидаемого объятия, все его существо предполагает, что его возьмут на руки. Миллионы лет матери сразу же после рождения прижимали к себе своих детей. Некоторые дети последних нескольких сотен поколений были лишены этого важнейшего опыта, что не изменило ожиданий новорожденных оказаться на месте, принадлежащем им по праву. Когда наши предшественники ходили на четвереньках и носили густую шерсть, за которую можно было держаться, связь между ребенком и матерью поддерживали дети. От этого зависела их жизнь. Когда мы потеряли шерсть, встали на две ноги и освободили руки, мать пришла ответственность за поддержание связи с младенцем. С недавних пор в некоторых странах она стала легкомысленно вноситься к поддержанию контакта со своим ребенком, но это ни в коей мере не устраняет настоятельной потребности ребенка оказаться на руках.
Она также лишает себя ценнейшей части своего ожидаемого жизненного опыта, радость которого помогла бы ей продолжать действовать в лучших интересах для себя и своего ребенка.
Сознание младенца за время «ручного периода», когда ребенок в основном находится на руках у родителей, продолжается с рождения и до момента, когда ребенок начинает ползать, претерпевает серьезные изменения. Вначале малыш больше похож на животное, чем на человека. Постепенно, по мере развития центральной нервной системы, он приобретает черты, присущие именно Homo sapiens. По мере умножения и углубления его способностей опыт не только производит на него большее или меньшее впечатление, но и влияет на него совершенно по-разному. Ранний опыт формирует психобиологическое строение человека на всю будущую жизнь, при этом, чем раньше произошел опыт, тем сильнее его влияние. То, что человек чувствует до того, как становится способным к мышлению, во многом определяет его образ мыслей в более позднем возрасте.
Если до развития мышления он чувствует себя защищенным и желанным, если он вовлечен в повседневную жизнь и при этом ему комфортно, то последующие события его жизни будут восприниматься им совсем не так, как ребенком, чувствующим себя лишним, лишенным необходимого для развития опыта и привыкшим жить в состоянии нужды. При этом последующий жизненный опыт обоих детей может быть совершенно одинаковым.
Сначала младенец только наблюдает, он не может думать. Он знакомится с окружающим его миром посредством ассоциаций. В самом начале жизни первые после рождения сигналы, приходящие через органы чувств, создают абсолютное и безоговорочное впечатление о состоянии вещей, имеющее отношение только к врожденным ожиданиям младенца и, конечно, никак не связанное с течением времени. Если бы принцип непрерывности действовал иначе, потрясение новорожденного от новизны событий было бы просто невыносимым. Важно отметить, что, когда младенец только начинает воспринимать происходящее вне его, существует огромная разница между ощущениями ребенка и тем, что они ему напоминают из его предыдущего опыта. Познание мира через ассоциации означает, что сначала ребенок воспринимает весь новый для него мир целиком, не делая никаких различий или выводов. Затем он уже начинает отмечать некоторые различия в схожих событиях. Таким образом, сначала мир познается в целом, а затем во все более мелких подробностях.
В этом отношении Homo sapiens не похож ни на одно другое животное. Он ожидает найти подходящую среду, изучить ее во всех деталях и действовать в ней со все возрастающей эффективностью. Другие приматы в разной степени приспосабливаются к некоторым обстоятельствам по мере столкновения с ними, но в основном поведение животных строится на врожденных схемах, заложенных эволюцией.
У меня жил муравьед, которого я купила, когда ему было четыре дня. Он благополучно вырос среди людей и был совершенно уверен, что мы все муравьеды, поэтому ожидал от нас соответствующего поведения: чтобы мы бегали, как муравьеды, и дрались, как муравьеды. Он ожидал от меня, как от своей матери, что я постоянно буду рядом с ним, постепенно отдаляясь по мере взросления; что сначала все время я буду носить его с собой, а потом позволять от души целовать меня и часто лизать мои ноги, что я буду есть с ним и что приду на его зов, если он потеряет мой запах. Но к собакам и лошадям он относился враждебно, они не были существами его вида.

С другой стороны, обезьянка, которую я тоже вырастила с младенчества, считала себя человеком. Она снисходительно относилась даже к очень большим собакам и имела обыкновение в компании людей садиться на стул, в то время как собаки, приведенные в замешательство ее поведением (они бы бросились за кошкой в два раза большей, чем обезьянка), верно лежали у ее ног. Она научилась вежливо вести себя за столом и после года наблюдения приспособилась открывать дверь: взбиралась по косяку и затем одновременно поворачивала дверную ручку против часовой стрелки и тянула на себя.
Таким образом, ее поведение демонстрировало врожденную способность учиться на своем опыте и лучшую приспособляемость, чем у муравьеда, чье поведение полностью следовало врожденной программе.
Человек же может гораздо эффективнее приспосабливаться к обстоятельствам и справляться с таким разнообразием условий среды, что менее изобретательный вид в них бы попросту вымер. Человек находит поставленной задаче самые разные решения. Обезьянка реагирует на стимул в определенных, довольно узких рамках, а муравьед вообще не имеет выбора и поэтому, с позиции муравьедов, не может ошибиться. С точки зрения континуума обезьянка может только изредка ошибаться, но человек с его огромными возможностями выбора куда более уязвим.
Вместе с расширением для человека возможностей выбора поведения возникала и опасность допуска большего количества ошибок. Но вместе с тем развивалось и чувство континуума, позволяющее делать правильный выбор. Таким образом, при наличии опыта, необходимого для формирования способности выбирать, и соответствующих условий среды делаемый человеком выбор может быть почти таким же безошибочным, как и поведение муравьеда.
Пример человеческих детей, выращенных животными, наглядно демонстрирует важность надлежащей среды для достижения индивидом присущего его виду уровня развития.
Из всех известных случаев, пожалуй, лучше всего задокументирована история Амалы и ее сестры Камалы, которых с детства воспитывали волки в джунглях Индии. После того как девочек обнаружили в джунглях, их поместили в сиротский приют. Священник Синх с женой попытались научить их жизни в человеческом обществе. Но все старания были напрасны. Несчастные девочки так и продолжали ютиться обнаженными по углам своих комнат в положении, присущем волкам. Ночью они проявляли активность и выли, чтобы привлечь внимание своей стаи. После продолжительных тренировок Камала научилась ходить на двух ногах, но бегать могла по-прежнему только на четвереньках. Долгое время они отказывались носить одежду или есть приготовленную пищу и предпочитали сырое мясо или падаль. К моменту смерти в возрасте семнадцати лет Камала знала пятьдесят слов. Уровень ее умственного развития в это время примерно соответствовал уровню ребенка трех с половиной лет.
Способность человеческого ребенка, который по каким-то обстоятельствам вырос среди зверей, приспосабливаться к неподходящим его виду условиям намного превышает способность любого животного перенимать повадки человека. Но большинство таких детей в неволе были обречены на раннюю смерть и страдания. Они оказывались не в состоянии наложить человеческую культуру на свою уже устоявшуюся и развитую культуру животного. Все это говорит о том, что усвоенная культура становится неотъемлемой частью природы человеческого существа. Эволюция заложила в нас ожидание участия в культуре. Нравы, усвоенные из культуры посредством этого ожидания, интегрировавшись, становятся столь же неотъемлемой частью личности, сколь и врожденные повадки у других животных. Таким образом, дикие дети — представители нашего вида — гораздо больше, чем любое животное, были подвержены влиянию собственного опыта. Они так глубоко вжились в поведение животных, что смена окружающих условий оказалась для них куда более болезненной, чем для любого животного (чье поведение всецело предопределено врожденными, а значит, неизменными механизмами).
Низкий уровень умственного развития Камалы сам по себе ни о чем не говорит. Однако если рассмотреть его как часть континуума существа, рожденного человеком, а воспитанного волком, то станет понятно, что это было оптимальным использованием умственных способностей в подобных обстоятельствах. Другие ее способности были феноменальны: она необыкновенно ловко перемещалась на четырех конечностях, имела острейшее обоняние (чуяла мясо за семьдесят метров), прекрасно видела в темноте, быстро бегала и легко переносила резкие перепады температур. Раз она выжила среди волков, она, скорее всего, великолепно охотилась и отлично ориентировалась в джунглях. Получается, что континуум ее не подвел. Она успешно развила способности, нужные для ее образа жизни. То, что она не смогла изменить свое развитие и заменить его совершенно новым, не имеет значения. Нет причины, по которой любое существо должно быть способно выполнить столь невероятное требование. Точно так же взрослый человек, чье поведение уже запрограммировано для жизни среди людей, не сможет успешно приспособиться к жизни в качестве другого животного.
Изначально индивид усваивает только то, что относится к образу жизни, который, как следует из обстоятельств, потом станет его собственным. Процесс ассоциаций отвечает за то, чтобы обучение происходило именно так. Так же как и радио настроено на принятие волн только определенной длины, хотя приемник может работать на самых разных волнах, психобиологическое восприятие изначально имеет огромный потенциал, но вскоре сужается до необходимого для жизни диапазона. Оптимальный для образа жизни большинства людей диапазон зрения ограничен дневным видением и частичным видением в темноте, а также спектром цветов от красного до фиолетового. Чересчур маленькие или слишком удаленные предметы не поддаются нашему восприятию, и даже в поле зрения отчетливо можно видеть лишь несколько предметов. Зрение остро на среднем расстоянии, на котором обычно нужно увидеть происходящее вокруг. Когда представляющий интерес объект начинает приближаться, то по мере его приближения зрение на периферии размывается. Наше внимание и фокус зрения перемещаются со среднего расстояния на близлежащий объект, и поэтому мы можем изучать его не отвлекаясь. Если бы все вокруг объекта было по-прежнему видно столь же четко, то органы чувств испытывали бы постоянные перегрузки. Для мозга обработка информации стала бы делом проблематичным, так как для наиболее эффективного функционирования ему необходимо сосредоточить свои усилия на отдельном предмете или его свойстве. Диапазон зрения индивида задается в соответствии с культурой, конечно, в границах врожденных возможностей.
Воспитанные волками дети имели феноменальное ночное зрение. Екуана могут заметить силуэт маленькой птички среди теней стоящих стеной джунглей, в то время как мы видим только листья, даже если нам укажут место. Они видят рыбу среди пены горных потоков, а мы, опять же, даже при всем своем желании ничего не замечаем.
Слух также действует избирательно — он ограничен тем, что в нашей культуре считается необходимым слышать. Остальное отбрасывается. Сами по себе уши могут слышать намного больше звуков, чем те, которые мы обычно воспринимаем. Все знакомые мне южноамериканские индейцы, привыкшие прислушиваться в джунглях к опасностям и движениям дичи, возможно, скрывающейся в нескольких шагах, также слышат звук двигателя приближающегося самолета задолго до нас.
Их диапазон слуха подходит для их нужд. Наш подходит нам лучше, ибо спасает от звуков, которые для нас были бы лишь бессмысленным шумом. В нашей культуре было бы неприятно, например, просыпаться среди ночи из-за того, что кто-то выругался в двухстах метрах от дома.

Чтобы не дать мозгу захлебнуться в море ощущений, нервная система играет роль фильтра. Восприимчивость к звукам может быть усилена или ослаблена без всякого волевого усилия в соответствии с установками нервной системы. Хотя слух никогда не перестает работать, некоторые слышимые звуки так и не доходят до сознания и остаются в подсознании с младенчества до смерти. Один из классических номеров, исполняемых гипнотизерами на сцене, заключается в том, что человеку приказывают услышать слова, сказанные шепотом в другом конце зала. Гипнотизер заменяет обычный диапазон слуха индивида на свой, расширенный. Возникает иллюзия, что он усиливает остроту слуха, в то время как на самом деле он временно приостанавливает отсеивание звуков в неиспользуемой части слухового диапазона.
То, что принято называть сверхъестественными или магическими способностями, часто всего лишь способности, исключаемые нервной системой (по требованию континуума) из используемого нами набора возможностей. Их можно развить практикой, направленной на отключение нормального процесса отсеивания. Иногда они могут возникать при чрезвычайных обстоятельствах, как, например, в случае с десятилетним мальчиком, брата которого придавило упавшее дерево. Он в ужасе приподнял дерево и освободил тело брата прежде, чем бежать за помощью. Позднее обнаружилось, что дерево могли сдвинуть только десяток мужчин. А мальчик в своем необыкновенном эмоциональном состоянии смог это сделать один. Это одна из многочисленных историй подобного рода. Сверхъестественные силы высвобождаются только в особых случаях.
Любопытным исключением из этого правила являются люди, чьи отсеивающие механизмы были тем или иным способом временно или перманентно испорчены. Такие люди становятся ясновидящими. Я не знаю, каким образом это работает, но некоторые видят воду или металл под землей. Другие видят ауру вокруг тела человека. Петер Хуркос стал ясновидящим после падения с лестницы и ушиба головы. Две мои подруги по секрету рассказали мне о том, что на грани нервного срыва они могли видеть будущее. Эти девушки не знакомы и рассказали мне об этих случаях независимо друг от друга. Обе попали в больницу через несколько дней после проблесков ясновидения, и последние больше не повторялись. Обычно нормальные границы человеческого восприятия нарушаются в условиях чрезвычайного эмоционального напряжения. Когда жертвы несчастных случаев внезапно видят неотвратимость своей смерти, к которой их не смог заблаговременно подготовить континуум, они отчаянно взывают к своей матери или к тому, кто занимает место матери в их чувствах. Этот зов часто доходит до матери или человека, олицетворяющего мать, через любые расстояния. Подобные случаи происходят достаточно часто, и большинство из нас слышали о них или встречались с ними на своем опыте.
Предчувствие возникает иначе: неизвестное событие, угрожающее ужасными последствиями, может пробиться в сознание совершенно спокойного человека, во сне или наяву. На большинство предчувствий не обращают внимания и из-за запретов верить в «подобную чушь» даже не осознают. Расплывчатое заявление типа: «Я вдруг почувствовал, что мне лучше не приходить», обычно является единственным намеком на предчувствие, забитое другими силами.
Я понятия не имею, как можно чувствовать события, которые вроде бы еще не произошли, и как они могут обгонять свое существование. Но от этого возможность знать о прошлых и настоящих событиях, не воспринимаемых нашими органами чувств, не становится менее загадочной. Для нас непостижимы и многие другие способы связи, как, например, недавно открытые химические соединения, вызывающие определенное поведение у животных и обеспечивающие работу невероятно точных навигационных систем перелетных птиц.
Сознательный ум — это совсем не то, что он о себе думает; он не имеет доступа к секретным программам континуума, для службы которому его и создала эволюция. Интеллект должен стать из невежественного хозяина знающим слугой — вот что является основной задачей философии континуума. Правильное использование интеллекта может сделать его невероятно полезным. Благодаря интеллекту люди могут приобретать, хранить и передавать друг другу огромные объемы информации. Интеллект замечает, классифицирует и понимает взаимосвязь и свойства животных, растений, минералов, и событий. С этими знаниями человек может использовать окружающую среду полнее и разнообразнее, чем любое другое животное; человек становится менее уязвим перед неблагоприятными условиями среды. Он может выбирать, как вести себя с природой, и, следовательно, занимает в ней прочное место.
Пока не нарушено природное равновесие, интеллект может служить защитой континуума, осознавая требования чувства непрерывности и действуя в соответствии с ним. Способность мыслить, приходить к заключениям на основании собственного и чужого опыта и индукцией или дедукцией соединять мысли и воспоминания в миллионы полезных комбинаций делает интеллект еще более полезным в удовлетворении нужд индивида и вида в целом.
Например, если перед человеком стоит задача как можно подробнее ознакомиться с ботаникой, то интеллект, гармонично сочетающийся с развитым и надежно функционирующим континуумом, может вобрать в себя невероятное количество информации. Европейцы, знакомые с разными примитивными культурами, сходятся на том, что любой мужчина, женщина и ребенок в каждом из этих обществ держит в голове необычайно подробный перечень названий и свойств сотен или даже тысяч растений.
Один из наблюдателей, говоря об африканском племени и огромных знаниях ботаники, которыми обладали все его члены, отметил: «Они бы ни за что не поверили, что даже при всем своем желании я не смог бы запомнить столько же» .
Я не говорю, что дикари от природы умнее нас, но мне кажется очевидным, что исковерканная личность может снизить естественный потенциал умственных способностей.
Если общество ожидает этого, то интеллект любого зрелого человека может запомнить и использовать невероятное количество информации. Даже в цивилизованном мире неграмотные, не имеющие возможности переложить основную ответственность за хранение информации на книги, обладают более развитой памятью, которая могла быть даже лучше, если бы они были полностью в ладу с собой и своим миром.
Установки, получаемые умом младенца, определяют диапазоны восприятия, которые он будет использовать в жизни. Ребенок ожидает в этом от своего опыта большого количества разнообразных подсказок. Кроме того, он ожидает, что специфика опыта, из которого он извлекает подсказки, окажется полезной и будет иметь прямое отношение к тому, что он повстречает в жизни.
Когда последующие события не отвечают характеру опыта, обусловившего его поведение, человек склонен влиять на события так, чтобы они стали похожи на первоначальный опыт, даже если это не в его интересах. Если он привык к одиночеству, то бессознательно устроит свои дела так, чтобы чувствовать схожее одиночество. Все попытки с его стороны или со стороны обстоятельств сделать его более или менее одиноким будут сталкиваться с сопротивлением человека, склонного к сохранению своей стабильности.
Человек имеет тенденцию поддерживать даже обычный уровень беспокойства. Если вдруг окажется, что беспокоиться не о чем, то это может вызвать куда более глубокое и острое волнение. Для кого-то, кто привык жить «на краю пропасти», полная защищенность и спокойствие становятся столь же невыносимыми, как и падение на самое дно пропасти. Во всех этих случаях действует тенденция поддерживать то, что должно было быть полным благополучием, заложенным в младенчестве.
Попытки радикально изменить устоявшийся круг общения или взгляд на успех и неудачу, счастье и несчастье встречают сопротивление встроенных в нас стабилизаторов, и наши намерения отлетают от них как от стенки горох. Волевые усилия редко способны сломить крепость привычки. Но иногда изменения в индивиде все же происходят под давлением внешних обстоятельств. Тогда стабилизирующие тенденции создают противовесы ситуациям, которые нельзя ассимилировать, как они есть. Если успех или неудача слишком велики для ожиданий индивида, то он может отвлечься, занявшись решением сложных, но знакомых проблем.

Если происходит необратимое изменение и все попытки восстановить статус-кво потерпели неудачу, то для адаптации к такому изменению необходимо прекратить борьбу, непредвзято посмотреть на вещи и подстроиться к новым жизненным обстоятельствам. Иногда для этого требуется болезнь или несчастный случай, который бы вывел жертву из игры на достаточно долгий период, чтобы она могла отдохнуть и направить силы в новое русло в соответствии с новыми требованиями. Для восстановления равновесия склонность к стабилизации может также позволить телу заболеть, если существует эмоциональная потребность побыть маленьким беспомощным ребенком и если присутствует человек, готовый играть роль матери. Простуда как короткая передышка — обычная реакция для восстановления баланса человеком, слишком далеко отошедшим от уютной для него степени благополучия или слишком изменившим своему обычному поведению.
Чтобы, жизнь была сносной, одним людям необходимо часто впадать в плохое физическое состояние (склонность к несчастным случаям), а другим нужно стать на всю жизнь калеками, чтобы выжить в условиях огромной потребности в материнской заботе, в развлечении или в наказании (см. ниже описанный мной случай). Третьим приходится делать себя хрупкими, чтобы поддержать нужное им отношение семьи; такие люди по-настоящему заболевают, только когда другие относятся к ним слишком плохо или слишком хорошо.
Одна моя знакомая была обременена чувством невыносимой вины; она может служить примером крайнего случая использования болезни для поддержания душевного равновесия.
Ни мне, ни даже, может быть, ей не известно, как относились к ней в детстве и из-за чего ее детский ум твердо усвоил, что она «плохая». Но остается фактом, что ее брат-близнец, которого, по всей видимости, терзало схожее чувство, покончил жизнь самоубийством в возрасте двадцати одного года. Ее совершенно иррациональное чувство вины, которое усугубилось чрезвычайной близостью к брату, возросло еще больше с. его смертью. Она принялась, искать наказания, которые могли бы компенсировать чувство вины и сделать жизнь более-менее сносной; Стабилизирующий механизм ее исковерканного чувства непрерывности, принимая во внимание условия культуры, в которой она жила, должен был оградить ее от возможности быть счастливой после смерти брата. Установка на вину, берущая начало еще в детстве и теперь обнаружившаяся в самоубийстве ее брата, не допускала удачи в ее жизни.
За несколько лет она родила вне брака двоих детей, одного от мужчины иной расы, а другого от неизвестного мужчины. Она сменила несколько работ, которые были просто унизительны для ее положения в обществе; заболела полиомиелитом и на всю оставшуюся жизнь осталась привязанной к инвалидной коляске; подхватила туберкулез в больнице, где ее лечили от полиомиелит та, лишилась одного легкого и серьезно повредила другое; красила волосы в совершенно не идущий ей красно-пурпурный цвет и смогла-таки испортить свою миловидную наружность; и стала жить с художником-неудачником, который был много старше ее.
Во время последней нашей встречи она сказала мне с присущей ей веселостью, что она убирала дом после вечеринки, упала с коляски и сломала одну из парализованных ног.
Она никогда не унывала и никогда не жаловалась. С каждым новым потрясением, все больше облегчавшим ее внутреннее бремя, она становилась все более радостной. Однажды я заметила, что, по моему мнению, потеряв здоровье, она стала заметно счастливее. Она без раздумий ответила, что никогда в жизни не была так счастлива.
Приходит на ум полдюжины подобных случаев. Несколько знакомых мужчин за длинными бородами или шрамами пытались скрыть привлекательную внешность, делавшую их жизнь неуютно легкой, а женщин — слишком доступными, что шло вразрез с их внутренним чувством непривлекательности.
Троих других мужчин и женщин привлекали только люди, которые не обращали на них никакого внимания.
Всякого рода неудачи обычно имеют причиной не посредственные способности, невезение или конкуренцию, но тенденцию человека поддерживать состояние, в котором он привык чувствовать себя комфортно.Итак, создавая впечатление о своем отношении ко всему окружающему миру, ребенок задает нормы, которые станут эталоном его поведения на всю жизнь, с которыми он будет сравнивать все остальное, которыми будет все измерять и уравновешивать. Его стабилизирующие механизмы будут работать на поддержание этих норм. Ребенок, обделенный чувством, необходимым для формирования основы для полной реализации его внутреннего потенциала, вероятно, никогда не узнает чувства безусловной правильности, что было присуще его виду на протяжении практически всей его истории. Неудобства и ограничения, сопутствующие нехватке правильного опыта в детстве, неизбежно останутся частью его развития. Инстинкт не рассуждает. Он под воздействием огромного опыта природных законов предполагает, что в интересах индивида будет закрепляться в жизни в соответствии с его первоначальным опытом.

То, что подобный полезный механизм стал жестокой ловушкой, своеобразным пожизненным заключением в переносной тюрьме, настолько далеко от эволюционного процесса и настолько ново в истории жизни, что мы не находим в нашей природе почти никаких способов облегчить нашу боль. Правда, есть несколько способов. Есть неврозы и сумасшествия, защищающие обделенного человека от удара невыносимой реальности. Есть притупление чувств, устраняющее невыносимую боль. Смерть становится выходом для третьих, чаще всего для тех, кто дожил с сильной инфантильной потребностью в матери до зрелых или преклонных лет и теперь потерял человека, игравшего для него эту роль. Что бы ни случилось — партнер умер, убежал с секретаршей или что-то еще, — зависимый человек оставлен без всякой надежды найти новую опору и не способен жить с пустотой внутри и вне себя, пустотой, которую заполнял пропавший теперь человек.
Для человека с полноценным детством и, следовательно, живущего полноценной жизнью, потеря постоянного партнера в любом возрасте не является потерей «всего на свете». Его или ее самость — это не пустой сосуд, чье содержание или мотивация зависит от другого. Полностью зрелый взрослый человек будет скорбеть, возможно, на время уйдет от дел и переориентирует силы, с тем чтобы приспособиться к новым обстоятельствам.
В культурах, развившихся эволюционным путем, а также во многих цивилизованных обществах существуют ритуалы, помогающие в период скорби (совместное оплакивание, церемонии, собрания). Особенно если в культуре не заложено четких предписаний для новой жизни пережившего партнера человека и если на нем не лежит забота о детях или других иждивенцах, ему часто отводится время для переориентации, поддерживаемой обществом. Ношение черного или белого платья или другой знак того, что он не у дел, вне красок жизни, защищают его от вмешательства извне и просят уважения и понимания со стороны общества.
Цивилизованный интеллект вторгся в эту сферу и превратил трауры из сложного развитого ритуала в гротеск, никак не связанный с истинной потребностью, или устранил его полностью. Однако это никак не изменяет целостность и здравость истоков этого ритуала. Стабилизирующие механизмы континуума по-прежнему удовлетворяют потребность культур с недостаточными или отсутствующими обычаями траура. Как и в случае со всеми сходными требованиями, если нет лучшей возможности устроить период отдыха, континуум создает укрытие в форме болезни или несчастного случая.
Резкое изменение в окружающих условиях травмирует человека, только если он не смог в полной мере развить врожденную способность стойко переносить беды. Чем сильнее обделен индивид, тем более серьезное «лечение» ему требуется, чтобы оправиться от жизненных потрясений.
Как же возможно различить детей континуума и детей вне континуума? Давайте понаблюдаем и сравним поведение индейцев екуана и представителей нашей культуры. Жизни ребенка, которого постоянно держат на руках (эта традиция уходит корнями во времена каменного века), и младенца из современного общества отличаются как небо и земля.
С рождения дети континуума постоянно присутствуют при любой деятельности своих родителей. С того момента, как пуповина отделена от ребенка, его жизнь уже полна событий. Пока ребенок в основном спит, но и во сне он привыкает к голосам людей своего племени, звукам их деятельности, толчкам, резким и неожиданным движениям и остановкам, к давлению на различные участки его тела, когда родитель меняет положение ребенка, совмещая текущую деятельность или отдых с уходом за своим чадом. Младенец также познает ритмы дня и ночи, изменения температуры своего тела и приятное ощущение безопасности и тепла от прикосновения к живой плоти родителя. Ребенок осознает эту настоятельную потребность лишь тогда, когда его вдруг отнимают от уютного тела. Его безоговорочное ожидание именно таких событий и уверенность в том, что ему нужен именно такой опыт, поддерживают континуум человека. Малыш ощущает эту «правильность» и поэтому лишь изредка извещает родителей о своих потребностях плачем. Деятельность ребенка в основном ограничивается сосанием груди матери и опорожнением кишечника. Когда возникает такое желание, его реализация доставляет маленькому человечку глубокое удовлетворение. Если он не занят этим, то просто изучает мир и привыкает к ощущению, что значит быть на этом свете.
Во время этого, назовем его «ручным», периода (периода, когда ребенок в основном находится на руках у родителей — примерно с рождения до момента, когда он начинает ползать) малыш получает опыт, отвечающий его врожденным ожиданиям, которые потом сменяются новыми, также требующими соответствующего опыта. Движется малыш очень немного и в основном пребывает в расслабленном, пассивном состоянии. Он, конечно, не похож на тряпичную куклу: мышцы, безусловно, имеют тонус, — но ребенок пользуется лишь минимумом своей мышечной силы для наблюдения за происходящим, принятия пищи и опорожнения кишечника. У него есть еще одна нелегкая задача: удержание в равновесии головы и тела (для того чтобы наблюдать, принимать пищу и облегчаться) во множестве различных положений, что зависит от действий и поз человека, который держит ребенка.
Малыш может лежать на чьих-то коленях и лишь иногда соприкасаться с руками, которые делают что-либо над ним, например, шьют, гребут веслами в каноэ или готовят пищу. Ребенок чувствует, как колено вдруг наклоняется, и рука берет его за запястье. Колено исчезло, а рука стала сжимать еще сильнее, затем она поднимает малыша в воздух, и вскоре он находится в новом положении, соприкасаясь с телом взрослого. Теперь уже руки исчезли, а локоть прижимает тело ребенка к бедру, чтобы наклониться и подобрать что-то свободной рукой, при этом на мгновение ребенок оказывается в положении вниз головой. Потом мать двинулась в путь, побежала, снова пошла, ребенок при этом чувствует разные ритмы движения и множество толчков. Затем, возможно, его передали другому человеку, и у ребенка появились новые ощущения: новая температура тела, гладкость и запах кожи, тембр голоса, телосложение; может быть, это костлявая старушка, может, ребенок с пронзительным голосом, а может, и мужчина, говорящий басом. Или же ребенка снова подняли за одну руку и погрузили в прохладную воду, обрызгали и обмыли, затем стряхнули струйки воды ладонью. Его водружают обратно на влажное бедро взрослого, которое греет ребенка, тогда как все остальное тело постепенно охлаждается на воздухе. Он чувствует тепло солнца или же пронизывающую прохладу ветра, или же и то и другое одновременно, когда с солнечной поляны он вдруг попадает в тень леса. Малыш уже почти высох, но неожиданно хлынул дождь и облил его с ног до головы. Но вот наконец он дома, холод и влага сменились на тепло пламени в домашнем очаге, которое согревает его гораздо быстрее, чем тело матери.
Иногда в деревне бывают вечеринки, и малыш, уже спящий, чувствует довольно резкие толчки и встряски, пока его мать подпрыгивает и танцует в ритме музыки. Во время дневного сна его ожидают похожие приключения. Ночью мать спит рядом с ребенком, как обычно, касаясь его своим телом, и он ощущает движения, слышит ее дыхание и иногда тихое посапывание. Она часто просыпается, встает со своего гамака и, сжимая дитя между бедром и туловищем, подкладывает дрова и ворошит угли, поддерживая огонь в очаге. Если ночью ребенок просыпается голодным и не может сам найти грудь матери, то он извещает ее о своей потребности. Она дает ему желаемое, и спокойствие безо всяких усилий снова восстановлено. Его полная событиями жизнь мало чем отличается от жизни миллионов предков и отвечает его внутренним ожиданиям.

Деятельность ребенка во время «ручного периода» очень ограниченна, но все же он получает разнообразный опыт, находясь на руках занятого делом человека. По мере того как ожидания ребенка удовлетворяются и он становится психологически развитым и готовым к получению нового опыта, он подает сигнал, означающий изменение ожиданий в соответствии с его внутренними импульсами. Эти сигналы правильно истолковываются врожденным инстинктом его родителей. Когда ребенок улыбается и агукает, это вызывает у родителей удовольствие и желание провоцировать эти замечательные звуки как можно чаще и слышать их как можно дольше. Быстро избирается подходящий для этого способ, который, поощряемый реакцией ребенка, повторяется вновь и вновь. Позже, по мере повторения, этот способ уже не вызывает у ребенка такого восторга, и его реакция дает понять взрослому, чтобы тот изменил свое поведение.
Вот пример такого поведения. Все начинается с горячего поцелуя лица или тела ребенка. Он улыбается и агукает. Еще один поцелуй. Ребенок выказывает еще больше восторга, таким образом поощряя родителей. Восторженные возгласы и блеск глаз малыша — это не потребность в тишине и покое, ласке, еде или перемене обстановки, а явный признак эмоционального возбуждения. Интуитивно взрослый трется носом о грудь ребенка, что также им приветствуется. Тогда мать еще больше возбуждает малыша, издавая звук «б-б-б-б-б-б» и щекоча губами его тело.Ребенок, заранее предчувствуя свою реакцию, начинает радостно вскрикивать и агукать, когда этот дарящий удовольствие рот еще только приближается к телу. Мать, отец или ребенок, принимающие участие в игре, понимают, что можно привести малыша в еще больший восторг, если его немножко поддразнить. Просто нужно подносить губы к его телу не сразу, а выдержать паузу, но не слишком долгую, иначе ребенок потеряет интерес к игре, и не очень короткую, чтобы он имел возможность получить максимум удовольствия.
Может быть другой вариант игры. Взрослый держит ребенка на вытянутых руках, а затем прижимает его к своему телу, где дитя чувствует себя в полной безопасности. Контраст между пугающим одиночеством вдали от взрослого и его уютным телом, между движением от безопасного тепла и возвращением невредимым, радость от успешно пройденного испытания на расставание с безопасной зоной и возвращением обратно — это начало психологического развития, перехода от «ручного периода» к другим этапам жизни с максимальным багажом опыта и желания.
Когда положение на вытянутых руках испробовано в различных вариациях и из него выжато все возможное удовольствие, на смену ему приходит легкое покачивание вверх-вниз с ослаблением силы хватки рук в самой верхней точке. Привыкнув и к этому, ребенок захочет чего-нибудь более захватывающего; тогда его подбрасывают вверх и ловят. По мере того как его уверенность в себе все крепнет, а страх отступает назад, ему позволяют лететь выше и выше и ловят все ниже.
Точно так же взрослые учатся у младенцев играм, развивающим волю и уверенность в себе через разные органы чувств. В игре в прятки мама или родственник прячется, а потом снова появляется в поле зрения ребенка. Игра сопровождается неожиданными и громкими звуками, к примеру: «Бу!» — ребенок встревожен, но видит, что это всего лишь мама и нет причины для беспокойства. Игрушки типа фигурки, выпрыгивающей на пружине из коробочки в момент ее открытия, помогают побороть испуг и его последствия, делают ребенка более уравновешенным. Иногда подобные игры затевают сами взрослые. Например, индейцы екуана, зная слабость детей к таким развлечениям, купают их в разных водоемах, при этом наблюдая за реакцией и сигналами ребенка. С рождения ежедневная ванна — обязательная процедура для малыша, но помимо этого его купают в быстрых реках, сначала опуская в воду лишь ступни, потом ножки и, наконец, все тело. По мере того как уверенность малыша растет, выбираются реки со все более бурным течением, со стремнинами и водопадами, увеличивается также и время купания. Прежде чем он начнет ходить и даже мыслить, ребенок екуана уже неплохой специалист в определении на глаз глубины реки, силы и направления течения. Индейцы екуана считаются одними из лучших в мире гребцов на каноэ по горным рекам.
Органы чувств ребенка получают огромный и разнообразный материал в виде событий и предметов, с тем чтобы тренировать и совершенствовать свою деятельность и взаимодействие с головным мозгом.
Первый свой опыт ребенок в основном получает от тела занятой матери. Ее постоянное движение и деятельность дают младенцу представление об активной жизни. Постепенно он усваивает, что движение — это одно из свойств этого мира, которое будет всегда ассоциироваться с уютным чувством самости, открытым в «ручном периоде».
Противоположное происходит, если ребенок в основном находится на руках у человека, который предпочитает сидеть без движения. Конечно, это избавит малыша от муки одиночества, чувства ненужности и оторванности, однако не даст ему прочувствовать темп жизни и действия. Если ребенок активно поощряет взрослых к стимуляции его органов чувств, то это первый признак, что ему необходимо движение для своего дальнейшего развития. Мало двигающаяся мама дает малышу представление о жизни как о чем-то скучном и тягучем, что вызывает в нем непоседливость и суетливость — признаки недостатка стимуляции со стороны матери. Он будет ерзать и подпрыгивать на ее коленях, демонстрируя свои желания, или же махать руками, предлагая маме двигаться побыстрее. Аналогично, если мать относится к ребенку, словно к хрупкой хрустальной вазе, то ему будет казаться, что он таков и есть. И наоборот, грубоватое и бесцеремонное обращение позволит ему ощущать себя сильным, выносливым, умеющим приспособиться к любым условиям и ситуациям. Ребенку не просто неприятно это чувство хрупкости, слабости и уязвимости, оно мешает дальнейшему развитию и создает проблемы в старшем возрасте.

Сначала малыш получает опыт от тела взрослого, держащего его на руках, в виде звуков, запахов, вкуса, тактильных ощущений и зрительных образов, а затем по мере развития познавательных способностей его опыт расширяется до восприятия различных событий и предметов. Ребенок начинает строить ассоциации. В хижине всегда темно, когда пахнет пищей, и почти всегда темно, когда пахнет костром. Светло во время купания и большинства походов пешком. В основном температура воздуха комфортнее в темноте, чем на ярком свете, когда часто невыносимо жарко или холодно из-за дождя и ветра. Но любые изменения встречаются спокойно, а разнообразие событий даже приветствуется. Основная потребность быть на руках удовлетворена, поэтому ребенок беспрепятственно развивается на основе того, что он видит, слышит, чувствует, ощущает. Событие, которое испугало бы неподготовленного взрослого человека, вряд ли будет даже замечено ребенком на руках. Перед его глазами появляются и исчезают человеческие фигуры, над головой шумят кроны деревьев. Без всякого предупреждения темнота сменяется светом, день — ночью. Гром и молнии, лай собак, оглушительный рев водопадов, треск деревьев, пламя огня, проливные дожди, внезапное погружение в реку — ничто не беспокоит этого малыша. Вспомните о том, в каких условиях жили и развивались его предки, и станет ясно, что его бы скорее испугала тишина и продолжительное отсутствие всяческих внешних стимулов.
Если ребенок по какой-то причине все же плачет во время беседы взрослых, его мать тихонько шепчет «тсс-с» на ухо малышу, чтобы отвлечь его от плача. Если это не помогло, она покидает группу беседующих и успокаивает его в сторонке. Она не навязывает свое желание ребенку и прерывает свое дело (беседу с людьми), не выказывая и тени осуждения и недовольства поведением ребенка и тем, что ее оторвали от беседы. Мать екуана редко замечает то, что чадо обслюнявило ее одежду. Если же она и вытирает ему рот тыльной стороной ладони, то это делается как бы по ходу дела, не уделяя повышенного внимания, то есть так, как если бы она ухаживала за собой. Если ребенок мочится или опорожняется, она и ее подруги могут рассмеяться. Она быстро отставит ребенка от себя и будет держать до тех пор, пока он не закончит. Для нее это вроде игры, проверка своей реакции, но если произошло непоправимое и дитя сделало свои дела прямо на нее, то мать и женщины вокруг будут смеяться еще громче. Волноваться нечего: влага с легкостью просачивается сквозь грунтовый пол, а экскременты незамедлительно убираются листьями. Рвота или отрыжка части содержимого желудка, нормальное явление для наших детей, происходит настолько редко, что на моей памяти это было лишь однажды и то у ребенка с высокой температурой.
Неужели наши специалисты верят, что природа не позаботилась о том, чтобы человеческий детеныш не страдал от несварения всякий раз, как он попил молока своей матери? Они предлагают похлопать по спине лежащего на плече ребенка якобы для того, чтобы помочь ему отрыгнуть воздух, проглоченный во время кормления. Часто ребенка рвет именно в процессе похлопывания. Неудивительно, что от таких стрессов наши дети постоянно болеют. Напряженное тело, выгнутая спина, ходящие ходуном ноги и руки, вскрикивания — верные признаки постоянного, глубоко укоренившегося дискомфорта. Детям екуана особые процедуры после кормления требуются не более чем детенышам животных. Отчасти это можно объяснить тем, что екуана кормят своих детей днем и ночью гораздо чаще, чем цивилизованные родители. Но скорее всего ответ кроется в постоянно напряженной среде, в которой находится наш ребенок, так как даже когда малышей екуана оставляют днем на попечение старших детей и у первых нет возможности прикладываться к груди матери по своему желанию, все равно они никогда не страдают коликами.
Позже приходит время приучать малыша следить за домашним порядком, и его непременно выставят за дверь, если он пописал или покакал в хижине. Но к тому времени ребенок уже настолько привык к ощущению своей правильности и к тому, что таковым его считают соплеменники, что вся его общественная жизнь естественным образом протекает в гармонии с жизнью его племени. Если же действия малыша встречаются неодобрением, то он знает, что взрослые недовольны лишь его отдельным поступком, а не им самим в целом, поэтому малыш склонен подчиняться требованиям. У него нет причины защищаться от взрослых, его верных и мудрых друзей, или даже иметь свое, отличное от взрослых, мнение.
Вот так живут люди, которые следуют своей природе коллективных животных. Мы же, как это ни удивительно, совершенно забыли правильный образ жизни.
Через что проходит ребенок вне континуума, ребенок из нашего западного общества?
Западный малыш ничем не отличается от своего дикого собрата: те же руки, ноги, голова. Несмотря на то, что в последние тысячелетия мы пошли другим путем, миллионы лет эволюции, в результате чего появился современный человек, являются общими как для индейцев екуана, так и для нас. Несколько тысяч лет, за которые уход от континуума привел к возникновению цивилизации, необыкновенно коротки по сравнению с миллионами лет эволюции. За такой короткий период природа человека никак не могла сколь-нибудь значимо измениться. Поэтому человеческие ожидания одинаковы как для малышей в рамках континуума, не имеющих обделенных предков, так и для детей, чье рождение медикаментозным путем преждевременно вызвал акушер, спешащий на встречу с друзьями в гольф-клубе.

Как мы уже уяснили, человеческие дети приспособлены к рождению никак не меньше, чем дети других видов животных. В нас заложена способность легко перенести опыт рождения. Эта способность возникла из повторяющегося опыта наших предков, которые со времен возвышения млекопитающих все до одного рождались, а до этого — вылуплялись (к чему они были точно так же подготовлены опытом их предков). События, которые постоянно повторяются, становятся ожидаемыми. Однако у человека не выработан механизм приспособления к неожиданным событиям. Также существует опасность, что при рождении ребенка неожиданные события не просто происходят, а заменяют ожидаемые события, необходимые для правильного развития. В природе нет ничего лишнего. Основа эволюции — в экономичной причинно-следственной связи всех элементов процесса развития.
Это означает, что если человек недополучил чего-то из ожидаемых событий и остался обделенным необходимым опытом, он лишится какой-то части благополучия. Возможно, эта часть будет крохотной и поэтому незаметной для нас, а может быть, она отсутствует у такого большого числа людей, что мы вовсе и не подозреваем о нашей ущербности. Некоторые исследования доказали, что отсутствие в младенчестве опыта ползания на четвереньках в дальнейшем оказывает негативное влияние на речь и развитие речевых способностей. Кто знает, может быть, обнаружатся связи между тем, что ребенка мало держали на руках в различных положениях и его ловкостью при ходьбе, что малыш не находился под дождем определенный минимум времени и его плохой переносимостью перепадов температур или что ребенку не приходилось наблюдать естественную смену дня и ночи и присутствием у него морской болезни. Что касается ловкости при ходьбе, то исследователь мог бы попытаться выделить какие-либо события в жизни детей индейцев племени могавк, отсутствующие у наших детей, которые объясняют, почему индейцы не подвержены головокружению, а также почему разные люди в нашем обществе в разной степени подвержены ему. (У индейцев екуана, санема и, пожалуй, у всех племен Южной Америки также нет головокружения, однако в образе жизни племени могавк гораздо больше позаимствованного от нас, поэтому исследователю легче выявить различия и найти среди них искомое объяснение.)
Если применить принцип непрерывности к травме рождения, происходящей при «цивилизованных» родах, то основными ее причинами могут быть использование металлических инструментов, резиновых перчаток, яркий свет, запахи антисептиков и анестетиков, громкие голоса или шум оборудования. Чтобы избавить ребенка от травмы, нужно максимально приблизить опыт рождения к его ожиданиям, сформировавшимся еще издревле. В одних здоровых и устойчивых культурах женщине принято рожать самой, без всякой помощи, тогда как в других, не менее устойчивых культурах считается, что ей нужна поддержка и помощь. Но в обоих случаях ребенок с самого момента своего появления на свет находится в тесном контакте с телом матери. Ребенка сразу кладут на ее живот, она гладит его, успокаивает. Как только новорожденный самостоятельно задышал, а пуповина полностью перестала пульсировать и была безболезненно отрезана, ему тут же, без всяких задержек на взвешивание, омовение, осмотр и прочее, дают грудь матери. Именно в эти минуты, когда роды позади, а мать и дитя впервые встретились как два независимых человека, должен произойти импринтинг (запечатлевание в психике ребенка первого увиденного предмета). Известно, что у многих животных мать запечатлевается в подсознании детеныша сразу после рождения. Например, только что вылупившиеся гусята запечатлевают в качестве своей матери первый попавшийся им на глаза движущийся предмет; и даже если это механическая заводная игрушка, они будут следовать за ней повсюду. Таков их механизм адаптации. Жизнь этих птенцов зависит от запечатлевания своей матери, так как без нее малыши беспомощны, а гусыня никак не может следовать за всеми своими отпрысками. У людей же в отличие от других животных необходимо, чтобы мать запечатлела своего ребенка, ведь человеческий детеныш чересчур слаб и беспомощен, чтобы следовать за кем-либо, и единственный контакт, который он способен поддерживать со своей матерью, это крик, в случае если его ожидания не удовлетворены.
Этот важнейший механизм импринтинга настолько мощен и так глубоко укоренился в природе женщины, что главенствует над всеми остальными ее импульсами и соображениями. Какой бы уставшей и голодной ни была мать, какие бы другие проблемы ее ни занимали, она неизменно сначала накормит и приласкает неказистого человечка, которого она видит впервые. Если бы это было не так, человек бы не прошел через все эти сотни тысяч поколений. Импринтинг, неотъемлемая часть гормонально обусловленных событий родов, должен произойти сразу же после рождения, иначе будет слишком поздно; доисторическая мать не могла позволить себе даже на несколько минут оставаться равнодушной к своему новорожденному ребенку, ибо столь сильному импульсу следуют незамедлительно. Наличие импринтинга в цепи событий — необходимое условие нормального развития отношений между матерью и ребенком.
Что же происходит, если процессу импринтинга помешали и ребенка забрали у матери именно в тот момент, когда она была готова приласкать дитя, дать ему грудь, взять на руки, прижать к своему сердцу, или если в мать накачали столько обезболивающих, что она уже не способна полностью ощущать установление связи со своим ребенком? В этом случае потребность в запечатлевании младенца переходит в ощущение горя и утраты. Во время бесчисленных предыдущих рождений единственным случаем, когда матери было некого приласкать после родов, был случай рождения мертвого ребенка. Реакция на это была одна — скорбь. Когда время упущено, а потребность осталась неудовлетворенной, то в рамках континуума предполагается, что ребенок умер и необходимость в запечатлевании уже отпала.

В роддомах врачи отдают ребенка матери не сразу, а через несколько минут или даже часов, когда она уже в состоянии траура и скорби. В результате женщина часто чувствует вину за то, что не смогла «стать хорошей матерью», полюбить свое дитя, а также страдает от пресловутой послеродовой депрессии, классической трагедии западного общества, тогда как природа готовила ее к самому глубокому и волнующему событию в жизни — рождению ребенка.
Даже волчица, живущая по своему континууму, на этой стадии стала бы лучшей матерью человеческому детенышу, так как была бы осязаемой, реальной. А биологическая мать, лежащая на кровати в изоляции от ребенка, могла бы с тем же успехом находиться на Луне.
Но детишкам, родившимся в наших роддомах, ожидать ласки от волчицы не приходится. Новорожденного ребенка, снедаемого древним желанием прикосновения к гладкой, излучающей тепло, живой плоти, заворачивают в сухую безжизненную материю. Его кладут в ящик, служащий кроваткой, и оставляют одного, задыхающегося в слезах и рыданиях, в совершенно неподвижном заточении (впервые за время своего беззаботного существования в чреве матери и за миллионы лет эволюции его тело испытывает эту пугающую неподвижность). Все, что он слышит, — вопли других жертв этой невыразимой пытки. Звуки для него ничего не значат. Малыш плачет и плачет; его легкие полыхают обжигающим воздухом, а сердце распирает отчаяние. Но никто не приходит. Не теряя веры в «правильность» своей жизни, как и заложено в него природой, он делает единственное, что у него пока получается, — продолжает плакать. Проходит целая вечность, и ребенок забывается сном.
Вдруг он просыпается в этой безумной и пугающей гробовой тишине и неподвижности, вскрикивает. С ног до головы его тело охватывает огонь жажды, желания и невыносимого нетерпения. Хватая ртом воздух для дыхания, дитя кричит и надрывается; пронзительный звук его воплей наполняет голову пульсирующей лавиной. Он кричит до хрипов в горле, до боли в груди. Наконец боль становится невыносимой, и вопли постепенно слабеют, затихают. Ребенок слушает. Открывает ладони, сжимает кулаки. Поворачивает голову в одну сторону, в другую. Ничего не помогает. Это просто невыносимо. Он снова взрывается рыданиями, но натруженное горло снова дает о себе знать болью и хрипами, и вскоре ребенок затихает. Он напрягает свое измученное желанием тело и находит в этом какое-то облегчение. Тогда он машет руками и ногами. Останавливается. Это существо не способно думать, не умеет надеяться, но уже умеет страдать. Прислушивается. Затем снова засыпает.
Проснувшись, малыш мочится в пеленку, что хоть как-то отвлекает от мучения. Но удовольствие от процесса и приятное струящееся ощущение теплоты, влажности в районе нижней части тела вскоре исчезают. Теплота становится неподвижной и постепенно сменяется пробирающим холодом. Он машет ногами. Напрягает тело. Всхлипывает. Охваченный отчаянием, желанием, безжизненной неподвижностью, мокрый и неустроенный, ребенок плачет в своем убогом одиночестве, пока не забывается в одиноком сне.Вдруг, что за чудо, его подняли! Желания и ожидания маленького существа, похоже, начали находить свое удовлетворение. Мокрую пеленку убрали. Какое облегчение! Живые, теплые руки прикоснулись к его коже. Подняли ноги и обернули их новой сухой, безжизненной тканью. Вот и все. Прошел лишь миг, и ему кажется, что не было вовсе и этих теплых рук, и мокрой пеленки. Нет осознанной памяти — нет и надежды, даже искры. И снова невыносимая пустота, безвременье, неподвижность, тишина и желание, жажда. Континуум ребенка пускает в ход крайние меры, но все они предназначены для заполнения пустот в потоке правильного обращения или для сигнала о помощи к тому, кто хочет и может ее оказать. У континуума нет способности разрешения таких экстремальных ситуаций. Это находится за пределами его широких возможностей. Новорожденный, проживший от силы несколько часов, уже вышел за пределы спасительных сил могучего континуума и находится в полной растерянности. Его пребывание в чреве матери стало первым и последним периодом его жизни, который можно было бы назвать состоянием непрерывного благополучия. Природа же заложила в человеке ожидание, что в таком состоянии он проведет всю свою жизнь. Однако это могло произойти лишь при том условии, что мать правильно обращается со своим ребенком и вступает с ним во взаимодополняющие и взаимообогащающие отношения.
Кто-то пришел и поднял его в воздух. Здорово! Его снова вернули к жизни. Конечно, на вкус малыша, держат его чересчур осторожно, но зато есть движение. Наконец он чувствует себя в своей тарелке. Всех мучений, которые ему пришлось испытать, как будто не было и в помине. Теперь он уже на руках, правда, кожа его все еще жаждет прикосновений живого тела, а не ткани, но лицо и руки ребенка свидетельствуют об удовлетворении. Приятное впечатление о жизни, свойственное континууму, практически восстановлено. Дитя наслаждается вкусом и гладкостью материнской груди, пьет жадными губами теплое молоко, слышит знакомое сердцебиение, напоминающее ему о безоблачном существовании в матке, воспринимает своим пока затуманенным взором движение и жизнь. Здесь же звуки материнского голоса. Все хорошо и правильно, кроме, пожалуй, одежды и запаха (мать пользуется туалетной водой). Он довольно сосет грудь, а когда насыщается, то впадает в дремоту.
Пробуждается он снова в аду. Ни сладкие воспоминания, ни надежда, ни мысли не могут принести успокоение и напоминание о встрече со своей мамой. Проходят часы, дни, ночи. Он плачет, а когда устает, засыпает. Просыпается и мочится в пеленки. Теперь это уже не доставляет ему никакого удовольствия. Не успевает малыш почувствовать облегчение от опустошения своих внутренностей, как на смену ему спешит обжигающая боль от соприкосновения уже раздраженной кожи с горячей, кислой мочой. Он вскрикивает. Его изможденные легкие должны кричать, чтобы заглушить эту боль, яростную и жгучую. Он вопит, пока плач и боль не утомят его и не придет сон.
Это обычное явление в больницах, и загруженные медсестры меняют пеленки всем детям одновременно по расписанию. Их не волнует, сухая ли пеленка, мокрая или уже обмоченная неоднократно. В результате ребенка с сильным раздражением и пролежнями отправляют домой, где их будет лечить тот, у кого есть на это время.
К тому времени, когда младенец оказывается в доме своей матери (безусловно, это никак не его дом), он уже сведущ в этой жизни. На уровне подсознания первый жизненный опыт будет накладывать отпечаток на все последующие впечатления этого человека. Поэтому для него жизнь будет казаться очень одинокой, черствой и нечувствительной к его сигналам, полной боли и страдания.
Но человечек не сдался. Его жизненные силы — отныне и пока он жив — будут пытаться восстановить баланс.
Дом для ребенка мало чем отличается от палаты роддома, за исключением того, что раздражение и сыпь на попке регулярно смазывают кремом. Часы бодрствования ребенка проходят в зевоте, жажде и нескончаемом ожидании того, что «правильные» события наконец заменят тишину и пустоту. Иногда, лишь на несколько минут в день, его непреодолимое желание прикосновения, жажда рук и движения утоляются. Его мать — одна из тех женщин, что после долгих раздумий решила кормить ребенка грудью. Она любит его со всей неведомой ранее нежностью. Сначала ей бывает тяжело класть ребенка после кормления обратно в кровать, и особенно потому, что он так отчаянно кричит. Но она убеждена, что это делать необходимо, так как ее мать объяснила (а уж она-то знает), что если поддаться ребенку сейчас, то потом он вырастет испорченным и избалованным. Она же хочет делать все правильно; в какой-то миг к ней приходит ощущение, что это маленькое существо на руках ей важнее и дороже всего на свете.

Она вздыхает и кладет ребенка в кроватку, украшенную желтыми утятами и вписывающуюся в дизайн всей детской комнаты. Она приложила немало стараний, чтобы украсить ее мягкими легкими шторами, ковром в виде огромной панды, обставить мебелью: белым шкафом, ванночкой и пеленальным столиком со всякими присыпками, маслами, мылом, шампунем, расческой, которые сделаны в особой детской цветовой гамме. На стене висят картинки детенышей разных животных, одетых по-человечески. Ящики шкафа заполнены крошечными кофточками, пижамками, ботиночками, шапочками, рукавичками и пеленками. На шкафу плюшевый мохнатый ягненок неестественно стоит на задних лапах рядом с вазой с цветами: их лишили корней в угоду матери ребенка, которая «любит» цветы.
Женщина расправляет рубашечку на ребенке и укрывает его вышитой простыней и одеяльцем с его инициалами. Она с удовольствием отмечает все эти мелочи. Еще бы, она не поскупилась для того, чтобы превратить эту комнату в идеальную детскую, хотя ее молодая семья пока не может позволить себе обставить мебелью остальные комнаты. Мать склоняется поцеловать гладкую, как шелк, щечку ребенка и покидает комнату. Тело младенца сотрясает первый душераздирающий крик.
Она тихонько прикрывает дверь. Да, она объявила ему войну. Ее воля должна победить. За дверью раздаются звуки, похожие на крики человека под пыткой. Ее континуум говорит ей, что ребенку плохо. Если природа дает понять, что кого-то пытают, то так оно и есть. Истошные вопли ребенка — не преувеличение, они отражают его внутреннее состояние.
Мать колеблется, ее сердце разрывается на части, но она не поддается порыву и уходит. Его ведь только что покормили и сменили пеленку. Она уверена, что на самом деле он ни в чем не нуждается, а поэтому пусть плачет, пока не устанет.
Ребенок просыпается и снова плачет. Его мать приоткрывает дверь, заглядывает в комнату, чтобы убедиться, что он на месте. Затем тихонько, словно боясь разбудить в нем ложную надежду на внимание, она снова прикрывает дверь и торопится на кухню, где она работает. Кухонную дверь она оставляет открытой на тот случай, если «с ребенком что-нибудь случится».
Плач малыша постепенно перешел в дрожащие стенания. Так как на плач не следует никакой реакции (хотя ребенок ожидает, что помощь должна была давным-давно подоспеть), желание что-то просить и сигнализировать о своих потребностях уже ослабло и затерялось в пустыне равнодушия. Он оглядывает пространство вокруг. За поручнями кроватки есть стена. Свет приглушен. Но он не может перевернуться. И видит лишь неподвижные поручни и стену. Слышны бессмысленные звуки где-то в отдаленном мире. Но рядом с ним нет звуков, тишина. Он смотрит на стену, пока его глаза не смыкаются. Открыв их снова, он обнаруживает, что поручни и стена все на том же месте, но свет стал еще более приглушенным.
Вечное разглядывание поручней и стены перемежается вечным разглядыванием поручней и потолка. Там далеко, с другой стороны, есть какие-то неподвижные формы, они всегда там.
Но иногда, бывает, происходит движение. Что-то закрывает его уши, свет приглушен, огромные кучи тканей навалены поверх его тела. Тогда он может видеть белый пластиковый угол внутри коляски и иногда, если его положат на спину, небо, внутреннюю часть крыши коляски и время от времени высотные дома, проплывающие мимо него на расстоянии. Там высоко колышутся кроны деревьев, которым также нет до него дела, иногда люди смотрят на него и разговаривают, в основном между собой и изредка с ним.
Они частенько трясут перед лицом ребенка гремящим предметом, и близость этого движения и звука создает впечатление, что жизнь совсем рядом. Он протягивает руки и ударяет по погремушке, ожидая, что вот-вот почувствует «правильность» своего существования. Дотягиваясь до погремушки, дитя хватает ее и тащит в рот. Нет, совсем не то. Он взмахивает рукой, и погремушка летит прочь. Но тут же человек возвращает игрушку ему в руки. Со временем ребенок понимает, что вслед за тем, как бросишь вещь, появляется человек. Ему хочется, чтобы эта спасительная фигура появлялась вновь и вновь, поэтому он бросает погремушку или любой другой предмет до тех пор, пока трюк с появлением человека работает. Когда погремушка перестала возвращаться в его руки, осталось лишь пустое небо и внутренняя часть крыши коляски.
Но часто его награждают частицами жизни, когда он начинает плакать в коляске. Мать сразу начинает покачивать коляску, поняв, что это вроде успокаивает малыша. Его невыносимое желание движения, опыта, который получали его предки в первые месяцы жизни, сводится лишь к потряхиванию коляски, дающему пусть убогий, но все же какой-то опыт и ощущения. Голоса неподалеку никак не относятся к нему самому, а поэтому не имеют никакой ценности с точки зрения удовлетворения его ожиданий. Но все же эти голоса нечто большее, чем безмолвие детской. Объем получаемого ребенком опыта, необходимого для развития, практически равен нулю, а его основные ощущения — жажда и желание (чего-либо).
Его мать регулярно взвешивает ребенка, с удовлетворением отмечая его успехи.
Единственный приемлемый для ребенка опыт — это отпущенные ему несколько минут в день на руках у матери да крупицы ощущений, которые не полностью бесполезны и добавляются к квотам, необходимым для его развития. Когда ребенок вдруг оказывается на коленях своей матери, он кричит от возбуждения и радости, что с ним что-то происходит, но он в то же время в безопасности. Ему также нравятся давящее ощущение падения и неожиданные подъемы в движущемся лифте. Ребенок блаженно лежит на коленях у матери, внимательно слушает ворчание автомобиля и вбирает в себя массу ощущений, когда машина трогается с места или тормозит. Он слышит лай собак и другие неожиданные звуки. Некоторые из них ребенок может воспринимать и в коляске, другие же, если он не сидит на руках у взрослого, пугают малыша.
Предметы, которые взрослые помещают в пределы его досягаемости, предназначены для приблизительной подмены недополученных впечатлений и опыта. Все знают, что игрушки служат для успокоения маленького горемыки. Но почему-то никто не задумывается, из-за чего же он так неутешно плачет.
Пальму первенства здесь держит плюшевый мишка или подобная мягкая игрушка, с которой можно «спать в обнимку» ночью. Другими словами, мишка нужен для того, чтобы обеспечить ребенку постоянное присутствие близкого существа. Постепенно формирующуюся крепкую привязанность к игрушке взрослые склонны рассматривать скорее как наивную детскую причуду, а не признак обделенности вниманием ребенка, который вынужден липнуть к неодушевленному куску материи, заменяющему ему верного и постоянного друга. Укачивание в коляске и кроватке — тоже лишь суррогат нужного ребенку движения. Но оно настолько убогое и однообразное по сравнению с тем, которое испытывает ребенок на руках, что вряд ли приносит облегчение изголодавшемуся по движению одинокому и заброшенному существу. Мало того, что такое движение — лишь жалкое подобие настоящего ощущения жизни, оно еще и происходит совсем редко. На коляску и кроватку также вешают гремящие, бряцающие и звякающие при прикосновении игрушки. Обычно они окрашены в яркие, броские цвета, надеты на веревочку, чтобы было на что посмотреть, кроме стены и потолка. И действительно, они привлекают внимание ребенка. Но меняют их очень редко, если вообще меняют, поэтому эти игрушки ничего не дают малышу с точки зрения разнообразия зрительных форм и звуков.

Но, несмотря на то, что игрушек совсем немного, их покачивание, бряцание, треск, звон и яркий цвет не пропадают даром. Как только ребенок получает пусть даже ничтожную крупицу опыта, предусмотренного континуумом, какая-то часть ожиданий в этом опыте все же удовлетворяется. Ребенок накапливает эти нужные ему для развития впечатления, даже если приходится собирать их по крупице, если они бедны и односторонни (их не сравнить с впечатлениями, которые получает ребенок континуума на руках: зрительные формы, звуки, движения, запахи и вкусы — весь этот опыт малыш континуума получает в той же последовательности, что и его предки), если некоторые впечатления повторяются слишком часто, а некоторые полностью отсутствуют. Непрерывность нашего опыта во времени (смена одних ощущений другими, а также связь между схожими ощущениями, испытанными нами в разное время) создает у нас впечатление, что все происходит последовательно и закономерно. Между тем каждое наше впечатление независимо от других впечатлений необходимо для развития какого-либо аспекта личности. Без необходимых ему впечатлений человек не может правильно развиваться; когда же требуемый опыт накоплен, становится возможным дальнейшее развитие. Действия, казалось бы, связанные как причина и следствие могут проистекать из независимых стремлений получить требуемый опыт.
Наиболее отчетливо это можно проследить на примере животных, у которых также есть насущные потребности в определенном поведении, тем более животные не скрывают свои действия за всякими логическими объяснениями.
Из своей первой экспедиции я привезла обезьянку капуцина. Кормила я ее бананами, очищенными от кожуры и поданными ей в тарелке. Обезьянка наедалась вдоволь, а оставшиеся фрукты с отсутствующим видом заворачивала в бумажную салфетку, поглядывая вокруг, как будто не осознавая, что делают ее руки. Затем, словно праздный гуляка, она начинала неторопливо прохаживаться и «вдруг» обнаруживала загадочный сверток. Со все нарастающим нетерпением и возбуждением она сдирала бумажную обертку, и о чудо — недоеденный банан! Вот это да! На этом пантомима обычно заканчивалась. Обезьянка была сыта и не могла заставить себя наброситься на добычу. Тогда она снова заворачивала огрызок банана в клочки салфетки и повторяла свое шоу. Я убедилась, что ее потребность поискать и очистить что-нибудь съедобное, типа фрукта в кожуре или ореха в скорлупе, и потребность в утолении голода — совершенно разные и независимые импульсы. С добрыми намерениями я устранила из ее жизни охоту и очистку пищи, которые природа заложила в ее предках и которые удовлетворили бы ее ожидания в опыте. Мне казалось, что я избавляла ее от лишних хлопот. Но тогда я еще не знала, что такое континуум. Сначала обезьяна утоляла свою наиболее насущную потребность в пище и съедала фрукты. Затем на очереди встала потребность менее насущная: охота. Но окружение не располагало к охоте, так как банан был уже очищен и находился в ее распоряжении. Тогда обезьяна решила инсценировать охоту. И она вовсе не притворялась, когда в возбуждении срывала салфетку с банана. Я уверена, что ее сердце билось чаще, и она выказывала истинное возбуждение и предвкушение добычи, несмотря на то, что кажущаяся причина возбуждения — скорое поедание банана — уже была в прошлом. Настоящей целью ее охоты было удовлетворение потребности в опыте. Так же и с опытом в рамках континуума: каждый компонент есть одновременно и причина, и следствие, и цель.
Смысл жизни в том, чтобы жить; смысл удовольствия — в стремлении к тому, что приятно. Воспроизведение — это рождение тех, кто в свою очередь станет родителем. Цикличность не только не бессмысленна, но и является лучшим (и единственным) из всех возможных устройств существования. Именно соответствие нашей природе, предполагающей полную целостность человека, делает цикличность «хорошей». «Хорошее» — относительный термин, а в отношении человеческого потенциала цикличность — лучшая из возможных альтернатив.
Существует множество примеров человеческого поведения, вызванного потребностью в таком поведении и происходящего в последовательности, не позволяющей этому поведению служить какой-либо еще цели. Чаще всего это потребности в надлежащем опыте, которые в свое время не были удовлетворены либо из-за культурных установок, либо по приказу интеллекта (на таких основаниях, как пустая трата времени, неэффективность или странность). Позднее мы более подробно рассмотрим некоторые проявления нарушения континуума, а сейчас в качестве примера, тесно связанного с поведением обезьянки, упомянем о феномене охоты ради развлечения, а не ради добычи пищи. Остатки склонности к ручному труду приводят состоятельных людей на площадки для игры в гольф, в подвальные мастерские или в яхт-клубы. Менее состоятельные обделенцы довольствуются копанием в огороде, поделками «сделай сам», склеиванием моделей и стряпней. Для женщин, обычно лишенных возможности даже работать по дому, есть ткачество, вышивание, икебана, сервировка стола к чаю и уйма мелких дел на добровольной основе в благотворительных организациях, больницах с нехваткой медсестер, магазинах поношенной одежды или столовых для бедняков.
Ребенок по крупицам собирает необходимый для развития опыт. Не важно, что он не полон и события происходят в неправильной последовательности. К концу такого накопления ребенок должен получить необходимый минимум опыта каждого вида, который используется как фундамент для новой стадии восприятия опыта. Если же необходимый минимум не достигнут, то события новой стадии, происходи они хоть тысячу раз, не будут восприниматься ребенком и способствовать формированию его личности.
Ребенок, которого не держат на руках, не только копит опыт, но и своим поведением пытается как-то заменить недополученный опыт и смягчить страдания. Он яростно пинает ногами, пытаясь забить мучительное желание прикосновений теплой плоти, он машет руками, вертит головой из стороны в сторону, чтобы отключить свои органы чувств, напрягает тело, выгибая дугой спину. Ребенок находит какое-то утешение в своем большом пальце: он немного успокаивает непрекращающееся зудящее желание во рту. Сосет он палец довольно редко, лишь только тогда, когда хочет есть до положенного расписанием кормления. Обычно же ребенок просто держит палец во рту, измученном невыносимой пустотой, вечным одиночеством, чувством того, что он находится на окраине жизни.

Его мать консультируется со своей матерью, и та пересказывает пресловутую историю о вреде сосания пальца и что «потом у ребенка зубы будут кривые». Мать, обеспокоенная благополучием ребенка, начинает поспешно выискивать способ, чтобы отвадить свое чадо от такой вредной привычки. Его пальцы покрывают вонючей и горькой мазью, и когда он, переборов отвращение в своем ненасытном желании, все равно обсасывает большой палец от мази, она привязывает его руки к перекладинам кроватки. Но вскоре она обнаруживает, что ребенок так яростно пытается вырваться из своего заточения, что веревки врезаются в запястья и уже мешают кровообращению в руках. Борьба между ними продолжается, пока мать при случае не упоминает об этом своему зубному врачу. Тот уверяет, что ее мать ошиблась, и тогда малышу снова дозволяют это убогое самоутешение.
Еще немного — и малыш начнет улыбаться и агукать, чтобы дать знать находящимся рядом взрослым о своих потребностях. Если его не взяли на руки, но все же уделили внимание, он улыбается и вскрикивает, требуя еще. Если же его взяли, то задача выполнена и ребенок перестает улыбаться, вспоминая о своих маневрах, лишь когда нужно поощрить какое-либо действие взрослого: чтобы с малышом поговорили, пощекотали его животик, покачали на коленке или в шутку пощипали за носик.
Так как ребенок поощрительно улыбается всякий раз, когда видит мать, та постепенно убеждается, что ее дитя просто счастливо и, наверное, очень любит и ценит свою маму. То, что большую часть бодрствования он ужасно мучается, никак не портит отношения ребенка к матери; напротив, тем более отчаянно его желание быть с ней.
По мере взросления и развития познавательных способностей ребенок замечает, насколько отличается от обычного поведение матери в ситуации, когда необходимо сменить ему пеленку. Она издает звуки явного отторжения. Она отворачивается в сторону, тем самым демонстрируя, что ей не нравится убирать за ним и поддерживать его комфорт. Ее руки движутся очень быстро, стараясь как можно меньше прикасаться к загрязненной пеленке. Ее взгляд холоден, она уже не улыбается.
Чем больше ребенок осознает такое отношение матери, тем больше к его радости, что за ним ухаживают, к нему прикасаются, лечат застарелое раздражение от мокрых пеленок, примешивается смущение, предвестник страха и вины.
Страх огорчить свою мать растет вместе с сознанием, к тому же случаи ее недовольства учащаются, так как ребенок может совершать больше различных действий, как-то: хватать мать за волосы, опрокидывать тарелку с едой, слюнявить ее одежду, тыкать пальцем ей в рот, тянуть за ожерелье, бросать свою погремушку, пытаться выбраться из коляски или нечаянно сбить ногой чашку с чаем.
Ребенку трудно связать свои действия с ее реакцией. Он не замечает, что чашка с чаем упала, он не может понять, что плохого в хватании за ожерелье и почему после этого мать так злится; ему совершенно невдомек, что он обслюнявил какую-то вещь; он лишь смутно понимает, что, сбросив тарелку с овсянкой с целью вызвать интерес к своей персоне, он действительно привлекает внимание, но не то, которого бы ему хотелось. Но все же малыш чувствует, что даже такое внимание лучше, чем ничего, поэтому продолжает сбрасывать на пол посуду со своей едой. Тогда мать принимается кормить его из ложки, а он машет руками и визжит, пытаясь превратить кормежку во что-нибудь более полезное с точки зрения получения опыта. Он хочет ощущения «правильности», которое спрятано где-то здесь: в матери, в пище, в нем самом. Но как бы он ни старался показать свои потребности, это ощущение так и не приходит. Наоборот, бурная реакция ребенка вызывает у матери отторжение, которое со временем он сможет как-то себе объяснить — в отличие от бесконечного неправильного отношения в первые месяцы жизни, которое он вообще никак не мог понять. Равнодушие, невнимательность и тоска стали для него основными параметрами этой жизни. Он ведь не знал ничего, кроме этого. Получается, что все его существо вопит, просит и ждет. Все остальные же остаются равнодушными, бездействующими, невнимательными. Хоть это проходит с ним через всю жизнь, он может и не замечать этих моментов, по той простой причине, что он не может себе представить других отношений с окружающими.
Отсутствие опыта «ручного периода», постоянная неуверенность в себе и невыразимое чувство одиночества и отчуждения отныне будут оставлять свой автограф на всех поступках этого человека. Но необходимо заметить, что ребенок в раннем возрасте никак не может распознать неадекватную мать, не способную растить свое дитя в русле континуума. Такая мать остается равнодушной к сигналам ребенка и не настроена удовлетворять его ожидания. Позже с развитием интеллекта ребенок начинает понимать, что их интересы совершенно расходятся. Ему приходится бороться с матерью, чтобы спасти себя. И все же в глубине души он лелеет мысль, что мать любит его безусловно, без всяких «но», просто так, за то, что он есть, хотя вслух он может говорить об обратном. Все доказательства враждебности матери, любые логические обоснования, его отторжение и протесты против ее действий не могут освободить ребенка от внутреннего убеждения, что мать все-таки любит его, обязана любить, несмотря ни на что. Ненависть к матери (или к ее образу) как раз и демонстрирует поражение в войне с этим убеждением.
Чувство независимости ребенка и его эмоциональное созревание берут свое начало в многогранном опыте «ручного периода». Ребенок может стать независимым от матери, лишь пройдя стадию абсолютной от нее зависимости. От нее на этой стадии требуется правильное поведение, предоставление ребенку опыта «ручного периода» (то есть ношение на руках) и обеспечение перехода к другим стадиям.
Но освободиться от травмы, нанесенной матерью, не следовавшей континууму, невозможно. Потребность в ее внимании так и останется с человеком на всю жизнь. Человек же, решивший побороть в себе эту потребность, будет походить на безбожника, грозящего кулаком небесам и кричащего «Бог, я в тебя не верю!» и прочие богохульства лишь для того, чтобы произнести Его имя всуе.
В 1950 году доктору Джону Боулби из Лондона было поручено Всемирной Организацией Здравоохранения сделать доклад о «судьбе бездомных детей» и состоянии их психического здоровья в различных странах . Его подопечные исчислялись тысячами и были максимально обделены материнской заботой. Информация, которой делились с ним работники детских организаций, представляла собой данные о детях разного возраста и оказавшихся в различных ситуациях: с рождения живущих в детдомах и приютах, обделенных родительским вниманием, месяцами или годами находившихся в больнице в раннем возрасте, эвакуированных с оккупированных территорий, жертв разного рода обстоятельств, недополучивших даже того скудного материнского тепла, которое считается «нормой».
Другие факторы, не попадавшие под «эмоциональную обделенность вследствие недостатка материнского внимания», исключались из исследования лишь после тщательного изучения собранной информации. Выведенная статистика и описание отдельных судеб выявили страшную картину. Здесь личные трагедии десятков, сотен, тысяч детей; жалкое существование, которое влачат обездоленные дети; зачерствевшие души тех, кому досталось больше всех; люди, навсегда утратившие способность ценить и любить, то есть познавать жизнь в ее красоте. Тут же и те, которые все еще борются за свое право быть любимыми, ради этого они готовы лгать, красть, брать силой, залипать, как пиявки, на образ своей матери, деградировать до поведения младенца, который все еще живет внутри и жаждет внимания и опыта. Здесь выявлен порочный круг: отчаявшиеся люди порождают детей, которых они не умеют любить, которые становятся отражением своих родителей, ненавидящие себя и всех вокруг, неспособные отдавать, обреченные на вечные терзания и жажду.
Для сомневающихся эти данные могут стать ясными и неопровержимыми доказательствами, примерами и свидетельствами жизненной и первоочередной важности младенческого опыта для развития человека и его психического здоровья. Экстремальные случаи могли бы послужить увеличительным стеклом, через которое можно изучить в подробностях обделенность вниманием и целый ряд негативных последствий, часть которых считаются у нас нормой. Эти «нормальные» отклонения настолько присущи нашему обществу, что стали практически незаметными, за исключением тех крайних случаев, когда они угрожают или напрямую затрагивают кого-нибудь из нас (например, насилие, сумасшествие или преступление). И даже тогда люди не могут или могут лишь смутно догадываться о природе этих отклонений.

С тех пор как интеллект стал хозяином в нашей жизни и наплодил множество теорий о воспитании, дети натерпелись немало лишений и жестоких страданий. Доводы, предлагаемые интеллектом для изменения и прогрессивного улучшения воспитания детей, совсем не схожи с «доводами» континуума. Даже когда первые случайно попадали в правильное русло, то, не имея отношения к континууму, все равно оставались разрозненными и бесполезными.
Один такой теоретический осколок был внедрен в практику в детских отделениях роддомов. Кому-то пришло в голову повесить в отделении динамики и давать младенцам, уже испытывающим недостаток опыта и внимания, слушать биение человеческого сердца. Результат этого небольшого мероприятия был ошеломляющим. Дети становились более спокойными и гораздо быстрее шли на поправку. После этого эксперимент получил мировую известность.
Другой, похожий, но независимый от первого, эксперимент был поставлен специалистом по уходу за недоношенными младенцами. Если инкубаторы, где лежали малыши, находились в постоянном движении, дети гораздо быстрее приходили в норму. В обоих случаях дети меньше плакали и быстрее набирали в весе.
Харли Харлоу поставил наглядные эксперименты о важности материнских объятий для психологического развития детенышей обезьян .
Джейн Ван Лоуик-Гудолл, изучая шимпанзе, обнаружила, что по иронии судьбы поведение этих обезьян, хоть они и принадлежат к другому виду, по отношению к своим детенышам даже ближе к человеческому континууму, чем поведение современного человека. Она взяла на вооружение пример обезьян и применила его по отношению к своему ребенку. Вот что она пишет: «Мы никогда не оставляли сына плакать в кроватке. Куда бы мы ни собирались, мы всегда брали ребенка с собой. И несмотря на то, что его окружение непрерывно менялось, он неизменно оставался рядом с родителями». Далее она сообщает, что в четыре года ее сын «послушный, очень сознательный и жизнерадостный, быстро находит общий язык с детьми и взрослыми, относительно бесстрашный и чуткий к другим людям». Но самое важное заключается в следующих ее словах: «Ко всему прочему, несмотря на предостережения и предсказания знакомых, наш сын совершенно независим». Но, опять же, она не поняла основных принципов континуума, и следующая ее фраза низводит всю ценность ее прозрения до нуля: «Конечно, он мог бы стать таким в любом случае, даже если бы мы вырастили его совсем по-другому» .
Английская королева Виктория первая начала пользоваться детской коляской, а затем она распространилась среди народа. Чрезвычайно интересные результаты могло бы дать исследование по воздействию использования коляски на последующие поколения и жизнь западной семьи. Жаль, что коляску не постигла судьба манежа, изобретению которого я была свидетелем в деревне екуана.
Я видела, как индеец Тудуду что-то мастерил. Оказалось, что это был почти законченный детский манеж. Он представлял собой вертикальные колышки, привязанные сверху и снизу лианами к квадратным рамам. Эта конструкция смахивала на доисторический детский манеж из комиксов. Тудуду положил на него немало труда и с довольным видом подгонял по длине последний колышек. Затем он отправился на поиски своего сына Кананасиньювана, который начал ходить лишь неделю назад. Завидев малыша, Тудуду схватил его и триумфально посадил в свое новое изобретение. Кананасиньювана, постояв пару секунд с непонимающим видом посреди манежа, двинулся в одну сторону, потом повернулся и понял, что он в ловушке. В следующее мгновение ребенок в ужасе заливался слезами, что нечасто увидишь в его племени. Все было четко и ясно. Манеж не нужен и бесполезен человеческому ребенку. Сильное, как и у всех екуана, чувство континуума Тудуду немедленно прореагировало на вопли сына. Он вытащил ребенка и отпустил восвояси, чтобы тот нашел утешение у матери перед тем, как снова пойти играть на улицу. Тудуду безоговорочно осознал провал своей затеи; в последний раз окинув взглядом свое творение, он раскрошил манеж в щепки топором. А так как оставшаяся куча древесины была молодой и сырой, то не годилась даже для разведения костра. Я не сомневаюсь, что это не первое и не последнее изобретение екуана подобного рода, однако с их чувством континуума столь явные ошибки будут исправлены незамедлительно. Чувство континуума было стержнем человеческого поведения на протяжении двух миллионов лет и могло с успехом сдерживать опасность, исходящую от высокоразвитого интеллекта. С недавних пор чувство континуума было совсем забыто, человечество утратило равновесие и уже считает «прогресс» своим светлым будущим. Тем не менее континуум по-прежнему является неотъемлемой частью человеческой природы. Любой из нас поступил бы как Тудуду, если бы наше чувство континуума осталось незамутненным.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
РЕБЕНОК РАСТЕТ
Получив сполна весь опыт на руках у матери, ребенок, уверенный в себе и привыкший к благополучию, которое теперь поддерживается всем его существом, уже может идти дальше в мир, что гораздо шире и разнообразнее мира матери. Малыш ожидает нового опыта, подходящего для его дальнейшего развития. И он начинает ползать, часто возвращаясь, чтобы проверить, на месте ли мама. Убедившись, что на месте, он уползает все дальше от нее и возвращается все реже. Ползание сменяется бегом на четвереньках, и подвижность ребенка возрастает вместе с его любопытством, как это и заложено континуумом.
Если необходимость постоянного контакта с матерью была к этому времени полностью удовлетворена, то потребность быть на руках быстро отпадает, и ребенок начинает жить за счет энергии, накопленной во время «ручного периода», которая требует подпитки лишь в экстремальных ситуациях. Тогда он вновь обратится к матери за поддержкой. Эти чрезвычайные ситуации случаются все реже, и независимость ребенка укрепляется так всесторонне и быстро, что немало удивила бы любого наблюдателя, знакомого только с детьми цивилизованного мира, с детьми, лишенными опыта «ручного периода». Неравномерное развитие ребенка (в одном направлении он идет вперед, в другом — отстает и ожидает возможности получить недостающий опыт) ведет к раздвоению его желаний: в любых своих действиях он хочет быть центром внимания; он никак не может полностью сосредоточиться на поставленной задаче, в то время как часть его души все еще жаждет беззаботного существования на руках матери, решающей все проблемы. Он не может вполне применить свои растущие силы и навыки, если часть его хочет быть беспомощной на руках. Любое усилие в какой-то мере вступает в противоречие с постоянно присутствующим, но скрытым желанием получать все безо всяких усилий, как то происходит с любимым матерью младенцем.
Ребенок, получивший в полном объеме опыт, предусмотренный континуумом, обращается за утешением к матери лишь в чрезвычайных ситуациях. Один знакомый мальчик екуана пришел ко мне, вцепившись в мать и вопя что есть мочи от зубной боли. Ему было около десяти лет, и он всегда был самостоятелен и отзывчив. У меня сложилось впечатление, что он был очень дисциплинированным мальчиком. С моей цивилизованной точки зрения, он мог искусно скрывать свои чувства, и в данной ситуации я ожидала, что он приложит все усилия, чтобы сдержаться и не заплакать, по крайней мере не показывать свои страдания друзьям. Но, очевидно, он и не собирался скрывать свою боль и потребность в ласке и поддержке матери.
Его поведение всем было понятно. Никто не смеялся и не пожимал плечами. Несколько его товарищей стояли и смотрели, как я вырывала зуб. Они совершенно спокойно приняли его внезапное превращение из храбреца в маленького ребенка, которому нужна мама; не было даже и намека на насмешку с их стороны или на чувство стыда за него. Мать просто тихо стояла рядом с ним, пока я делала свое дело. Мальчик вздрогнул и завопил еще громче, когда я дотронулась до зуба, но не стал мотать головой или зло коситься за причиненную ему боль. Когда наконец я выдернула зуб и наложила на его место тампон, лицо мальчика стало бледным как мел, и, обессиленный, он пошел к своему гамаку. Меньше чем через час, он вернулся один, спокойный и румяный. Он ничего не сказал, но улыбнулся и повертелся около моей хижины несколько минут, показывая, что с ним все в порядке, после чего ушел к своим товарищам.
В другой раз ко мне привели двадцатилетнего мужчину, у которого началась гангрена на большом пальце ноги. При свете фонарика я делала попытки остановить ее. Должно быть, боль была чудовищной. Он не сопротивлялся моим действиям (я скоблила рану охотничьим ножом) и безудержно плакал на коленях у своей жены. Как и мать мальчика, она была совершенно расслабленна и совсем не сопереживала мужу. Она просто была вместе с ним, и он мог уткнуться лицом ей в живот, когда боль была особенно невыносимой, или с плачем поворачивать голову из стороны в сторону на ее коленях. При этом присутствовала половина деревни, что, как мне кажется, его совсем не волновало, и он не старался ни драматизировать происходящее, ни скрыть свои чувства.
Женщина екуана живет с матерью, пока та не умрет, но мужчина после женитьбы оставляет свою мать и входит в семью жены, поэтому в кризисных ситуациях жены довольно часто играют роль матери по отношению к мужьям. У жены есть своя мать, к которой можно обратиться за помощью, и инстинктивно жена по-матерински поддерживает мужа, когда он в этом нуждается. Также существует обычай принимать в семью одинокого взрослого. Поскольку взрослый екуана привносит в семью больше, чем потребляет, нагрузка для принимающей стороны минимальна, а он получает гарантированную поддержку в случае необходимости. Даже если ему никогда не придется прибегнуть к помощи, сама по себе гарантия поддержки помогает сохранить эмоциональное равновесие. Екуана признают потребность человека чувствовать себя защищенным и понимают, что в интересах всего общества не оставлять эту потребность неудовлетворенной. Это еще одна гарантия того, что под действием тяжелых обстоятельств кто-то из племени, несмотря на присущую ему склонность жить в коллективе, не станет замкнутым, необщительным или даже опасным.
Ребенок начал ползать. С этого момента он пускает в дело накопленные в «ручном периоде» опыт и способности, позволяющие ему использовать свои силы, Сначала он редко уползает далеко или надолго. Он очень осторожен, и матери или другому попечителю нет нужды вмешиваться в его занятия. Как и во всех детенышах животных, в человеческом ребенке прекрасно развиты способность к самосохранению и знание пределов собственных возможностей. Если мать дает ему понять, что от него ожидают уступить ей заботу о его безопасности, то, повинуясь своим социальным инстинктам, он пойдет ей в этом навстречу. Если за ребенком постоянно следят и направляют его движение туда, куда матери кажется правильным, а когда он проявляет инициативу, за ним бегают и останавливают, он очень быстро учится не отвечать за себя, как того и требует от него мать.
Один из основных импульсов человека как животного, живущего в коллективе, — это поступать так, как, ему кажется, от него ожидают. В ребенке интеллектуальные способности находятся в зачаточном состоянии, но инстинктивные склонности уже необыкновенно сильны и останутся такими на всю жизнь. Комбинация и взаимодействие этих двух сил — разума, зависящего от обучения, и инстинктов (врожденных знаний, подобных тем, что руководят животными на протяжении всей их жизни) — и является особенностью человека. В человеке заложена уникальная возможность эффективно действовать, следуя инстинктам, облагороженным разумом.
Помимо склонности к экспериментированию и осторожности, у ребенка, как всегда, есть ожидания. Он ожидает, что ему будут открыты столь же широкие возможности, как и его предкам. Ожидает не только пространства и свободы перемещения, но и разнообразия событий. За время «ручного периода» ожидание строго определенного опыта и обращения постепенно сменяется к периоду ползания и бега на четвереньках более общим ожиданием опыта определенного рода.
Все же ребенок может извлечь пользу из опыта, только если последний соответствует некоторым критериям. Ребенок не может правильно развиваться, если окружающие неправильно к нему относятся или если отсутствуют разнообразные возможности для получения нового опыта. Необходимо, чтобы предметов, ситуаций и людей вокруг ребенка было больше, чем он может использовать в данный момент, чтобы он мог открывать и расширять свои способности. И конечно, окружающее пространство должно в достаточной мере и достаточно часто меняться, но не слишком резко и не слишком часто. Достаточность, опять же, определяется характером опыта наших предков в детстве.
К примеру, в деревне екуана более чем достаточно подходящих ползающему ребенку диковинок, опасностей и встреч. Во время своих первых вылазок он пробует все, что ему ни попадется. Он проверяет свою силу и ловкость, а также все, что встречается ему на пути, и составляет представление о времени, месте, форме. Изменяются и отношения с матерью: на смену полной от нее зависимости приходит осознание ее надежности; ребенок все реже и реже прибегает к ее помощи. На этом этапе развития, в зависимости от того, насколько готова мать помочь ребенку в сложной ситуации, его уверенность в себе либо укрепится, либо ослабнет.

У екуана мать или тот, кто ее заменяет, очень спокойно относятся к ребенку и обычно заняты каким-нибудь не связанным с ним делом. Между тем они в любой момент готовы встретить малыша, ползком или на четвереньках возвращающегося после очередного приключения. Мать не перестает готовить или заниматься каким-нибудь другим делом, если только не требуется ее полное внимание. Она не бросается к малышу с распростертыми объятиями, но спокойно и по-деловому позволяет ребенку быть рядом с ней или, если она ходит с места на место, сажает его на бедро и носит с собой, поддерживая рукой.
Она никогда не вступает первая в общение с ребенком и участвует в этом общении только пассивно. Это ребенок находит ее и показывает ей своим поведением, чего он хочет. Она с готовностью сполна исполняет его желания, но и только. Во всех случаях ребенок играет активную, а мать — пассивную роль: он приходит к ней спать, когда устал, и есть, когда проголодался. Изучение огромного мира перемежается со встречами с матерью. Эти встречи придают ему силы, и, когда он отлучается, уверенность в постоянном присутствии матери еще больше ободряет его.Ребенок не требует и не получает полного внимания матери, ибо его не обременяет груз нереализованных бессознательных желаний, и положение вещей в настоящем его полностью устраивает. В природе все устроено экономно, и ребенок не требует больше, чем ему нужно на самом деле.
Ребенок может очень быстро бегать на четвереньках. У екуана я с замиранием сердца наблюдала, как один малыш разгонялся и останавливался у самого края ямы в полтора метра глубиной, вырытой ради добычи глины, которую используют для строительства стен. Путешествуя по деревне, ребенок проделывал это несколько раз на день. С безразличием животного, пасущегося у края обрыва, он садился то лицом, а то и спиной к яме. Играя с камнем, палкой или с пальцами рук и ног, он катался по земле во всех направлениях, кроме ямы, и не обращал на нее никакого внимания. Инстинктивный механизм самосохранения действовал безотказно и четко на любом расстоянии от ямы. Иногда за малышом вообще никто не наблюдал; иногда он был в поле зрения играющих детей, которые также не обращали на яму никакого внимания, и он взял на себя ответственность за все, что с ним может случиться. По всему было видно, что его семья и община ожидали, что он сам может о себе позаботиться. Он еще не умел ходить, но уже почти не нуждался в посторонней помощи (хотя он знал, где можно получить помощь в случае необходимости). Отправляясь на реку или на дальний огород, мать обычно брала его с собой. Она поднимала ребенка за предплечье, сажала себе на бедро и рассчитывала, что он будет сам следить за равновесием или держаться за перевязь, которую она иногда носила, чтобы поддержать его вес. Где бы она ни находилась, опуская его на землю в безопасном месте, она ожидала, что он будет в безопасности безо всякого наблюдения. У ребенка нет суицидальных наклонностей. Кроме того, он обладает высокоразвитыми механизмами самосохранения: от чувств на самом грубом уровне до некоторого подобия бытовой телепатии на более тонких уровнях. Он ведет себя как любой детеныш животного, не способный принимать решения на основании своего опыта: он избегает опасности и даже не сознает, что может быть иначе. Для ребенка естественно поддерживать свое благополучие; от него этого ожидают окружающие, и на то у него имеются врожденные и некоторые приобретенные способности, а также уже и определенный собственный опыт. Но в возрасте шести, восьми или десяти месяцев собственный опыт столь мал, что в любом случае мало чем может помочь даже в знакомых условиях, а в новых ситуациях и вовсе бесполезен. Именно инстинкт ведает самосохранением ребенка. Но при этом он уже не просто примат; он начинает обретать человеческие черты. С каждым днем малыш склонен все больше узнавать культуру своего народа. Он начинает различать роль матери и отца в своей жизни. Мать так и остается тем, кем по отношению к младенцу до этого были все люди: той, кто обеспечивает ребенка всем необходимым и дает, ничего не ожидая взамен, кроме удовлетворения от «отдавания». Мать ухаживает за ним просто потому, что он есть; его существования достаточно, чтобы гарантировать ее любовь. Ее безусловное принятие ребенка остается постоянным. Отец же становится персоной, заинтересованной в социализации ребенка и в его продвижении к независимости. Отец выказывает одобрение, когда ребенок его заработает; материнская же любовь безусловна. Отец так же, как и мать, безусловно любит ребенка, но при этом его одобрение зависит от поведения малыша. Таким образом природа обеспечивает равновесие и поощряет общественное поведение. Позднее отец будет все более отчетливо становиться представителем общества и, показывая своим примером, что ожидается от ребенка, подведет его к выбору поведения, соответствующего определенным традициям, частью которых будет и ребенок.
Братья, сестры и другие люди начинают занимать свои места в мире ребенка. Еще некоторое время во всем его окружении будет присутствовать, хотя и в меньшей степени, элемент материнской заботы. Пока он не станет совсем самостоятельным, ему все еще будут нужны уважение, помощь и защита. Малыш по-прежнему будет показывать, что ему нужно, и эти знаки будут совершенно понятны старшим вплоть до того времени, как они постепенно исчезнут к подростковому возрасту. По мере взросления уже он станет понимать ласковый язык младших детей и обращаться с ними по-матерински, при этом по-прежнему вызывая умиление у старших детей и взрослых, от чьей поддержки он все еще в некоторой степени зависит.

Подражая мужчинам, мальчики узнают о своем месте в культуре и об устройстве своего общества. Чуть повзрослев, девочки станут следовать примеру женщин и активно участвовать в их занятиях.
Ребенку дадут необходимые инструменты, если он еще не может смастерить их сам. Например, малыш может грести в каноэ или играть в греблю задолго до того, как сможет сам вырезать для себя весло. Поэтому когда наступит время, ребенку дадут маленькое весло, сделанное взрослым. Мальчикам делают маленькие луки и стрелы еще до того, как они научатся говорить; и у них появляется возможность тренироваться и совершенствоваться в стрельбе.
Мне довелось присутствовать при первых минутах рабочей жизни одной маленькой девочки. Ей было около двух лет. Я и раньше видела, как она играла среди женщин и девушек, трущих маниоку. Теперь она брала кусочек из кучи маниоки и терла его о терку сидевшей рядом с ней девочки. Кусок был слишком велик, и она несколько раз роняла его, пытаясь провести им по шершавой доске. Соседка ласково улыбнулась и подала ей кусочек поменьше, а ее мать, готовая к неизбежному проявлению тяги дочери к труду, протянула ей крошечную терку специально для нее. Малышка всю свою жизнь видела, как женщины трут маниоку, и незамедлительно стала тереть свой кусочек о доску, как и все.
Меньше чем через минуту ей надоело, она бросила терку в корыто и убежала. На кусочке маниоки не было и следа от ее трудов. Никто не дал ей понять, что ее поведение было странным или неожиданным. Напротив, женщины ожидали, что рано или поздно ей наскучит тереть маниоку; им было известно, что дети входят в культуру каждый по-своему и в своем темпе. Ни у кого не вызывало сомнения то, что в конечном итоге дети совершенно добровольно станут членами общества и научатся сотрудничать. Роль взрослых и старших детей сводилась только к обеспечению инструментами, которые ребенок никак не может для себя изготовить, и к помощи, без которой он не может обойтись. Еще не умеющий говорить ребенок может совершенно ясно объяснить, что ему нужно, и нет смысла давать ему что-либо сверх того, что он просит. Занятия ребенка имеют конечной целью развитие независимости. Помогать ребенку больше или меньше, чем ему нужно, значит мешать достижению им этой цели.
Уход за ребенком, так же как и помощь, осуществляется только по его просьбе. Так заведено, что малыш всегда может поесть, если голоден, и прижаться к матери, если устал или расстроен. Взрослые никогда не отказывают ему в пище для тела и для души, но и не предлагают ее сами. И что самое главное — ребенка глубоко уважают и считают его хорошим во всех отношениях. Не существует таких понятий, как «хорошие» или «плохие» дети. То, что каждый ребенок стремится к гармоничной жизни в коллективе, а не к конфликтам, не ставится под сомнение. Все, что он делает, принимается как действие по своей сути «правильного» существа. Эта аксиома правильности и социальности как врожденной черты человека лежит в основе отношения екуана к людям любого возраста. Тот же принцип лежит в основе отношения к растущему ребенку родителей и всего его окружения.
Первоначальное значение слова «образование» — это «лепить по какому-то образу», и хотя это, может быть, несколько лучше, чем более распространенное представление об образовании как о «зубрежке» и «вдалбливании», ни один из этих подходов не соответствует врожденным ожиданиям ребенка. Вылепливание ребенка по какому-то образу взрослым является лишь помехой в его развитии, ибо естественный и самый эффективный образ заменяется менее естественным и эффективным. Аксиома врожденной социальности совершенно противоположна господствующему в цивилизованном обществе поверью, что ребенок может стать общительным (социальным), только если сдерживать его порывы. Одни считают, что вразумление и «сотрудничество» с ребенком позволяют лучше с ним справиться, чем угрозы, оскорбления или розги, но в основе обоих этих взглядов, а также всех промежуточных подходов, лежит представление о ребенке как об антиобщественном существе, которым необходимо манипулировать, дабы сделать его приемлемым. Если общества, следующие континууму, такие, как екуана, чем-то в корне отличаются от нашего общества, так это безоговорочным принятием ребенка как правильного существа. Именно отталкиваясь от этой аксиомы и того, что из нее следует, можно понять то, что изначально кажется необъяснимым: отчего индейцы с их странным поведением столь благополучны, а мы, с нашими изощренными расчетами, столь несчастны.
Как уже было показано, избыток или недостаток помощи мешает развитию ребенка. Получается, что если взрослые по своему усмотрению вмешиваются и делают что-то, о чем их не просят, это не может принести ребенку никакой пользы. Ребенок может развиваться лишь настолько, насколько он сам склонен. Любопытство ребенка и собственное желание определяют, чему и в каком объеме он может научиться безо всякого ущерба своему целостному развитию. Руководство со стороны взрослых может способствовать развитию одних способностей за счет других, но весь спектр способностей никак не может быть развит сверх врожденных границ. Если родители, как им кажется, ведут ребенка в наилучшем для него (или для себя) направлении развития, он платит за это своей целостностью. Напрямую страдает его благополучие, зависящее от полного и гармоничного развития всех способностей. Старшие во многом определяют поведение ребенка собственным примером и тем, чего, как ему кажется, от него ожидают, но они никак не могут улучшить его целостность, заменяя его мотивацию своей собственной или указывая ему, что делать.
В идеале взрослые подают ребенку пример не с тем, чтобы повлиять на него, но просто своим естественным поведением: сосредоточенно занимаясь обыденными делами, не обращая особого внимания на ребенка и замечая его только тогда, когда он того потребует, и только в необходимой мере. Ребенок, сполна получивший опыт на руках у матери, не будет требовать внимания сверх того, что ему физически необходимо, ибо у него в отличие от детей, известных нам по цивилизованному обществу, не будет потребности в доказательствах своего существования или привлекательности.
Следуя этим принципам с самого начала, мать в нашем обществе занималась бы работой по дому, позволяя дочери-малышке участвовать в уборке настолько, насколько ей хочется: мести пол маленькой метлой, вытирать пыль, пылесосить (если она может справиться с пылесосом, который у них есть) или мыть посуду, стоя на стуле. Она почти ничего не сломает и не разобьет и уж, конечно, не упадет со стула, если только ее мать не сделает ясным свое ожидание катастрофы. В последнем случае склонность ребенка к социальному поведению (делать то, чего, как ей кажется, от нее ожидают) заставит ее подчиниться. Беспокойный взгляд, словесное выражение матерью тревоги («Не урони!») или обещание типа: «Смотри, упадешь!» — хотя и идут вразрез со склонностью девочки к самосохранению и к имитации, могут в конечном итоге заставить ее уронить тарелку и/или упасть со стула.
Одна из отличительных черт человека как вида — способность интеллекта противоречить врожденным наклонностям. Как только человек сходит с пути континуума и полностью выводит из строя его балансирующие механизмы, возникает множество всякого рода извращений, ибо велика вероятность того, что несведущий, благонамеренный, последовательный интеллект наломает дров, ибо он не способен принять во внимание бесчисленное количество факторов, определяющих выбор правильного поведения.

Одно из самых нелепых следствий неверия в континуум — это способность взрослых сделать так, чтобы дети убегали от них. Ничто не может быть ближе сердцу ребенка, чем желание быть рядом с матерью в незнакомом месте. У всех млекопитающих, а также птиц, пресмыкающихся и рыб малыши держатся вблизи своих родителей. Такое поведение совершенно понятно. Ребенку екуана, научившемуся ходить, и в голову не придет оторваться от матери на лесной тропе. Мать не оборачивается, чтобы посмотреть, следует ли он за ней; она дает понять, что у ребенка нет никакого выбора и что это не ее дело — забота о том, чтобы он следовал за ней; она лишь замедляет шаг настолько, чтобы он мог поспевать за ней. Зная обо всем этом, ребенок крикнет, если по той или иной причине отстал. Если он упал и может сам подняться, то он даже не станет звать мать, а всего лишь пробежит немного, чтобы ее догнать. Если ей приходится ждать, она ведет себя деловито и терпеливо. Она дает понять, что знает: он не станет тратить больше времени, чем ему необходимо, — и они вскоре смогут вместе продолжить свой путь. Мать никак не оценивает ребенка. Она исходит из того, что его врожденная социальность работает вкупе с тенденцией делать то, чего, как ему кажется, от него ожидают. Эта основная предпосылка никак не изменяется и не ставится под сомнение, если матери пришлось подождать ребенка.
Однако несмотря на миллионы лет опыта и однозначное поведение не только похожих на нас животных, но и многих людей, мы умудрились заставить малышей убегать от нас.После четвертой экспедиции мне бросилось в глаза количество малышей, удирающих от взрослых в Центральном парке Манхэттена. Там и сям сидели на скамейках мамки и няньки и болтали друг с другом. Вдруг то одна, то другая из них неуклюже наклонялась вперед, протягивала руки и, источая неубедительные угрозы, визгливо требовала, чтобы малыш-беглец немедленно остановился. Это душещипательное представление сменялось светскими беседами, которые обычно слышишь на лавочках в парке, и повторялось каждый раз, когда кто-то из детей приближался к границе дозволенного расстояния от матери. Порой женщины срывались с мест и бросались вдогонку за явными беглецами, которые, усвоив правила игры, принимали любое ослабление внимания матери за сигнал к бегству.
Сколько малышей, услышав простой намек типа: «Смотри не потеряйся!» — сказанный с опасением (а значит, ожиданием), оказываются в комнате для потерянных детей в полицейском участке! А сколько детей тонут, ломают руки и ноги или попадают под машины, если мать еще и пообещала им: «Смотри, ушибешься (или утонешь, попадешь под машину)!» Поведение ребенка в очень большой степени определяется тем, чего от него ожидают. Взрослый попечитель силой воли заставляет ребенка подчиниться и тем самым подрывает работу механизма самосохранения. Малыш перестает уверенно себя чувствовать в окружающем мире и вынужден бессознательно следовать абсурдной инструкции причинить себе вред. Если ребенок очнется в больнице и узнает, что его сбила машина, он не очень-то удивиться, ведь его няня так часто ему твердила, что именно этим дело и кончится.
Бессознательное не рассуждает. Оно делает из опыта привычку, а из поведения — автоматические действия, чтобы не отвлекать внимание разума на часто повторяющиеся действия и на поддержание равновесия психики, ибо интеграция и усвоение получаемой информации — слишком сложный процесс для такого ненадежного механизма, как ум. Кроме того, бессознательное настолько наблюдательно, что замечает не то, что говорят, а в первую очередь то, что имеют в виду, выказывая тоном голоса или поведением. По всем этим причинам логика бессознательного может быть прямо противоположна разуму. Таким образом, ребенок может совершенно ясно понимать рассуждения взрослого и даже соглашаться с ними, но на подсознательном уровне получать установку на поведение, противоположное увещеваниям взрослого. Другими словами, он скорее сделает то, что, как он чувствует, от него ожидают, чем то, что ему говорят делать. Ребенку настолько мучительно не хватает благосклонности матери, что он даже готов причинить себе вред, лишь бы оправдать ее ожидания. Ребенок со здоровым континуумом от природы склонен вести себя подобающим образом, например, имитировать, исследовать, не причинять вреда себе и другим людям, укрываться от дождя, издавать приятные звуки и улыбаться, если окружающие правильно к нему относятся, отвечать на сигналы младших детей и так далее. Если же ребенок лишен надлежащего опыта или если от него ожидают хулиганского поведения, он может так далеко уйти от своего врожденного чувства правильного, что перестанет быть чувствительным и к ожиданиям окружающих, и к своим собственным потребностям континуума.
Самая обычная похвала и осуждение совершенно сбивают с толку детей, особенно в самом раннем возрасте. Если ребенок сделал что-то полезное, например, сам оделся, покормил собаку, сорвал букет полевых цветов или вылепил пепельницу из куска глины, ничто не может его обидеть больше, чем выражение удивления его социальным поведением. Восклицания типа: «Ах, какая ты умница!», «Смотри, что Петенька смастерил, да еще сам!» —подразумевают, что социальность в ребенке неожиданна, несвойственна и необычна. Его ум может быть польщен, но на уровне чувств ребенок будет разочарован тем, что не смог сделать того, что от него ожидают и что по-настоящему делает его частью культуры, племени и семьи. Даже среди самих детей фраза типа: «О! Смотри, что Маша сделана в школе!», сказанная с неподдельным удивлением, скорее расстроит Машу. Она почувствует себя изолированной от своих сверстников, будто ее не похвалили, а сказали: «Ну какая же Маша толстая!» (или худая, или высокая, или низкая, или умная, или глупая, но не такая, какой ее ожидают видеть). Осуждение, особенно усиленное клеймом «Вечно ты...», также крайне плохо сказывается на ребенке, ибо предполагает, что от него ожидают несоциального поведения. «Эх ты, раззява! Опять потерял варежку!» или «Что мне с тобой делать!» или безнадежное пожатие плечами, или общепринятое утверждение, типа: «Все мальчишки — сорванцы», подразумевающее, что дети по своей природе скверные, или просто выражение лица, показывающее, что плохое поведение не было неожиданностью, — все это столь же разрушительно сказывается на ребенке, как и удивление или похвала за социальное поведение.
Используя потребность ребенка делать то, чего от него ожидают, взрослые могут на корню загубить его творческие способности. Достаточно сказать что-то типа: «Лучше рисуй над линолеумом в прихожей, иначе заляпаешь краской весь паркет». Ребенок отметит про себя, что рисовать — значит «ляпать», и ему потребуется воистину необыкновенное вдохновение, чтобы вопреки ожиданию матери нарисовать что-то красивое. Как бы взрослые ни выражали пренебрежение ребенком — улыбкой или криком, — результат один и тот же.

Если в общении с ребенком мы исходим из того, что он по своей сути социальное существо, нам необходимо знать его врожденные ожидания и тенденции, а также то, как они проявляются. Очевидно, что ребенок склонен имитировать, сотрудничать, заботиться о самосохранении и сохранении своего вида, но, кроме того, он, среди прочего, знает, как ухаживать за младенцами, и может это делать. Не позволяя маленьким девочкам реализовывать глубоко заложенное в них стремление по-матерински заботиться о малышах и направляя их ласку на кукол вместо настоящих детей, мы, между прочим, оказываем медвежью услугу будущим детям этих девочек. Маленькая девочка еще не научилась понимать указаний своей матери, а уже ведет себя по отношению к младенцам именно так, как они требуют с незапамятных времен. Когда она подрастет, она уже будет настолько хорошо разбираться в уходе за детьми, что ей и в голову не придет, что с ребенком можно обращаться иначе или что об этом нужно задумываться. Так как все детство она занималась младшими детьми в своей семье или у соседей, когда приходит время замужества, ей нечему научиться у доктора Спока, ее руки сильны и могут носить ребенка, и она знает бесчисленное количество способов, как держать ребенка, когда готовишь пищу, копаешься в огороде, моешь посуду, гребешь в каноэ, подметаешь пол, спишь, танцуешь, купаешься, ешь или делаешь что бы то ни было. Кроме того, она почувствует нутром, если какое-то действие не соответствует ее континууму или континууму ребенка.
Я видела, как маленькие девочки екуана трех-четырех (а иногда и меньше) лет брали на себя все заботы по уходу за малышами. Было видно, что это их любимое занятие, однако оно не мешало им заниматься другими делами — следить за костром, ходить за водой и т. д. Так как они возились с настоящими детьми, а не с куклами, им это никогда не надоедало. По-видимому, забота о младенцах — самое сильное проявление континуума, и бесконечные терпение и любовь, необходимые младенцам, заложены в каждом ребенке, будь то девочка или мальчик. Хотя малышей довольно редко надолго вверяют попечению мальчиков, они обожают брать их на руки и играть с ними. Каждый день юноши-подростки, закончив свои дела, ищут малышей, чтобы с ними поиграть. Они подбрасывают младенцев в воздух и ловят их, звонко при этом смеясь и разделяя радость игры с малютками-соплеменниками, довольными новыми ощущениями и чувством собственной привлекательности.
И дети, и взрослые исходят не только из того, что каждый индивидуум от природы социален, но и, что не менее важно, каждый сам себе хозяин. У екуана нет понятия собственности на людей. Таких понятий, как «мой ребенок» или «твой ребенок», не существует. Решать, что другому человеку делать (каким бы ни был его возраст), — поведение, совершенно екуана незнакомое. Каждый искренне интересуется занятиями соплеменников, но не проявляет и малейшей склонности повлиять на другого, не говоря уже о том, чтобы заставить его что-то сделать. Ребенок действует только по своей воле. У екуана нет рабства (а как можно иначе назвать подчинение воли одного человека другому и принуждение через угрозы и наказание?). То, что ребенок физически слабее взрослых и зависим от них, для екуана не значит, что с ним можно обращаться с меньшим уважением, нежели со взрослым. Ребенку не дается указаний, идущих вразрез с его собственным пониманием того, как играть, сколько есть, когда спать и т. д. Но когда требуется его помощь, от него ожидают немедленного повиновения. Отдавая приказы типа: «Принеси воды!», «Наломай веток для костра!», «Подай мне вон то!», «Дай малышу банан!» — взрослый исходит из врожденной социальности ребенка и твердого знания того, что ребенок хочет быть полезным и желает участвовать в жизни своего племени. Никто не следит за тем, выполнил ли ребенок поручение; никто не сомневается в его желании сотрудничать. Будучи социальным животным, ребенок делает то, чего от него ожидают, без колебаний и со всем старанием, на которое он только способен.
Все это работает безупречно. Но во время второй экспедиции я заметила годовалого мальчика, каким-то образом выбившегося из колеи континуума. Сложно сказать, что вызвало это отклонение, но, возможно, вовсе не случайно его отец, старик по имени Венито, был единственным екуана, немного говорившим по-испански (в молодости он работал на каучуковой плантации), а его жена знала язык пемонтонг, а значит, ранее жила с индейцами дальше к востоку. Быть может, за свою кочевую жизнь они столкнулись с грубой силой, которая наложила на них сильный отпечаток и нарушила целостность их собственного континуума. Кто знает! Но их сын Видиди — единственный ребенок, который часто внезапно раздражался, орал во все горло, протестуя против чего-то (а не просто расслабленно плакал, как любой другой ребенок). Когда он начал ходить, то иногда бил других детей. Примечательно то, что эти дети смотрели на него без всяких эмоций, будто их ударил не человек, а ветка дерева или что-то в этом роде, — настолько им было чуждо понятие враждебности. Им никогда и в голову не приходило дать сдачи. Они продолжали играть, даже не исключая из своих игр Видиди. В следующий раз я увидела его, когда ему было пять лет. К тому времени отец его умер, и Анчу, вождь деревни и близкий друг Венито, взял на себя роль отца и подавал Видиди пример поведения. Мальчик по-прежнему был далек от счастливой нормы екуана. На его лице лежала тень напряжения, он двигался неестественно, напоминая мне детей в цивилизованных странах. Когда мы отправлялись к взлетно-посадочной полосе, Анчу брал с собой Видиди. Другие мужчины тоже брали с собой маленьких сыновей, чтобы показать им самолет. Видиди уже стал хорошим гребцом, а так как самая тяжелая работа достается тому, кто сидит ближе к носу лодки, а самая легкая — тому, кто на корме, он часто греб у кормы, в то время как вождь работал спереди. Они почти не разговаривали, но Анчу всем своим поведением выражал неизменно спокойное ожидание правильных действий со стороны Видиди. Когда на привалах мы раздавали мясо, Анчу всегда делился своим куском с Видиди. Порой казалось, что мальчик стал таким же невозмутимо спокойным и покладистым, как и все мальчики екуана.
Но однажды в нашем лагере недалеко от взлетно-посадочной полосы Анчу собирался на охоту, а Видиди смотрел на него со все растущим опасением. Его лицо выражало страшный внутренний конфликт, и в процессе наблюдения за движениями вождя у него стали подрагивать губы. Когда лук и стрелы Анчу были готовы, мальчик уже рыдал. Анчу ничего не сказал и, казалось, вовсе не замечал состояния своего подопечного; но Видиди-то знал, что мальчики ходили на охоту со своими отцами или опекунами, — а ему идти совсем не хотелось. Спорить ему было не с кем — только с собой: Анчу всего лишь отправлялся на охоту, а идти ли за ним, было решать только самому Видиди. Его несоциальная сторона говорила «Нет», в то время как врожденная социальность, теперь высвобожденная Анчу, говорила «Да». Анчу взял лук и стрелы и пошел по тропе. Все тело Видиди сотряслось от вопля. Противоположные желания уравновесили друг друга, и он просто стоял и голосил, охваченный нерешительностью. Тогда я совсем не поняла, в чем дело. Все, что я видела, — это страдания мальчика, не пошедшего с Анчу на охоту. Я подошла к нему, положила ему руки на плечи, и мы заспешили по тропе. Мы выскочили на место, поросшее редкими кустами и деревьями, и увидели, как Анчу пропал вдалеке за стеной деревьев. Я крикнула Анчу, чтобы он подождал, но он не обернулся и не замедлил шага. Я крикнула еще громче, но его и след простыл. Я подтолкнула Видиди и умоляла его бежать за Анчу. Мне казалось, что я помогала Видиди и спасала Анчу от разочарования, но, конечно же, я лезла не в свое дело и со свойственной европейцам неуклюжестью подменяла волю ребенка на свою собственную, пытаясь заставить его правильно действовать, в то время как Анчу работал на куда более глубоком уровне и пытался освободить мальчика от внутреннего конфликта, с тем чтобы тот захотел вести себя правильно. Возможно, мое вмешательство отбросило Видиди назад на несколько недель. Скорее всего в этот момент благодаря стараниям Анчу Видиди готов был сбросить с себя груз противоречий, и его естественное стремление участвовать в жизни общества пересилило бы причины, заставлявшие его противиться этому.

Екуана никогда не давили на другого человека, не убеждали и не подчиняли себе его волю. Это долгое время не укладывалось у меня в голове, хотя индейцы показывали мне все новые и новые примеры таких взаимоотношений.
Когда в начале третьей экспедиции мы собирались в поход вверх по реке, я попросила у Анчу разрешения взять с собой Тадеха, мальчика девяти-десяти лет. Он был очень фотогеничен, и мне хотелось поснимать его на пленку.
Анчу пошел к мальчику и его приемной матери и рассказал им о моем приглашении. Тадеха согласился, а его приемная мать передала мне через Анчу просьбу не забирать мальчика домой к моей матери после окончания экспедиции. Я пообещала вернуть ребенка, и когда мы отправились в поход с пятью мужчинами екуана в помощниках, Тадеха принес свой гамак и нашел себе место в одном из каноэ.
Примерно через неделю мы повздорили, и екуана вдруг покинули наш лагерь, объявив, что отправляются домой. В самый последний момент они обернулись и сказали Тадехе, чей гамак все еще висел в шалаше: «Махтьех!» —- «Пошли!»Мальчик мягко сказал: «Ахкай» — «Нет», — и мужчины продолжили путь без него.
Никто не попытался заставить или даже уговорить его уйти. Он, как и все, принадлежал только самому себе. Его решение было выражением его ответственности за себя и за свою судьбу. Никто не попытался отнять у него право решать самому только по той причине, что он был маленький и достаточно слабый, или из-за того, что он обладал меньшим опытом принятия решений.
Екуана считают, что каждый человек достаточно рассудителен, чтобы принять какое бы то ни было решение. Желание принять решение является свидетельством способности сделать правильный выбор; маленькие дети не принимают важных решений, в них глубоко заложено стремление к самосохранению, и в делах, в которых они пока не могут разобраться, они полагаются на суждение взрослых. Если ребенку с самого раннего детства предоставляют возможность выбора, то его способность рассуждать развивается необыкновенно хорошо, будь то принятие решений или обращение за помощью к старшим. Осторожность соответствует уровню ответственности, и, следовательно, ошибки сведены к самому минимуму. Принятое таким образом решение не идет против сущности ребенка и ведет к гармонии и удовольствию всех, кого оно касается.
В свои десять лет Тадеха принял, как мне казалось, необыкновенно ответственное решение. Он отказался пойти со своими соплеменниками и остался с тремя совершенно незнакомыми иностранцами далеко вверх по течению большой реки, без команды гребцов и без весел (я не подумала о том, чтобы выменять у екуана весла, и они забрали все до единого с собой).
Тадеха знал свои силы, и ему хотелось приключений. А приключений в последующие месяцы (пока мы не возвратились в деревню) хватало. Мальчик справлялся со всеми трудностями, всегда был готов помочь и был неизменно счастлив.
Их нежелание оказывать давление друг на друга произвело на меня еще большее впечатление во время четвертой экспедиции, когда Анчу удерживал меня и одного европейца в деревне, несмотря на наше желание уехать. (Это кажущееся противоречие о непринуждении других людей отчасти объясняется тем, что екуана не считают нас или индейцев других племен людьми. Кроме того, нам не давали уехать, чтобы я продолжала лечить их людей. Нам просто не давали помощников, чтобы выбраться из джунглей, а вдвоем предпринять такое путешествие было бы нереально. Они кормили нас и построили нам хижину, а на требования, чтобы нас отпустили, никогда не отвечали прямым отказом. Другими словами, никто ни к чему нас не принуждал, они лишь не оказывали нам помощи.)
Двое мужчин, один в деревне, а другой неподалеку, были очень серьезно больны. У одного был аппендицит с осложнениями, а другой страдал от свищей в спине. Оба стояли уже одной ногой в могиле: недели и месяцы проходили без улучшений, и мне лишь удавалось поддерживать их жизнь на антибиотиках.
Еще в начале борьбы за их жизни, а если точнее, то во время самого первого визита к молодому человеку, страдающему аппендицитом, я сказала его отцу, что больного необходимо отвезти в Сиудад Боливар к настоящему врачу и сделать операцию. Там, сказала я, ему прорежут дырку в животе и вынут через нее больное место. Для убедительности я показала ему свой собственный шрам от операции. Старик согласился, но заметил, что Масавиу не может отправиться в венесуэльский город, не зная и слова по-испански. Напрямую он так и не попросил меня съездить с его сыном, как бы отец им ни дорожил. Он бы скорее дал Масавиу умереть, чем попросил бы меня сделать ему какое-либо одолжение. Он лишь объяснил мне проблему, и это было единственным убеждением с его стороны.
Я пообещала, что отвезу его сына в больницу, но он должен сходить к Анчу и потребовать, чтобы нам дали возможность незамедлительно отправиться в путь. Казалось, эти слова не произвели на старика никакого впечатления, хотя я настойчиво повторяла, что если он не поговорит с Анчу, его сын умрет. Он так и не стал ничего требовать у Анчу, но, быть может, просто упомянул ему о сложившейся ситуации, когда вся его семья перебралась ближе к деревне, чтобы я могла лечить Масавиу. Его общение с Анчу продолжало быть совершенно непринужденным, будто судьба его сына не была в руках вождя.
Через четыре месяца, когда меня наконец отпустили в долгое и трудное путешествие с больными, отец Масавиу и все семейство присоединились к нам в своем каноэ и остались ждать его излечения на одной из ближайших к городу рек, с тем чтобы затем отвезти его домой. Таким образом, отказ старика давить на вождя из-за своей нужды вовсе не был проявлением равнодушия к сыну.
То же самое произошло, когда я попросила Нахакади, с которой мы были в тесных дружеских отношениях и которая была к тому же сводной сестрой Анчу, повлиять на вождя и заставить его отпустить нас в город, чтобы отвезти в больницу ее умирающего мужа. Она часто виделась с вождем и имела немало возможностей для серьезного разговора, но ее беседы с ним были легки и приятны, хотя в нескольких метрах от нее в гамаке лежал любимый муж, корчась от боли.
Зато она приходила ко мне несколько раз за месяцы лечения, намекая на то, что я могла бы сделать надрез на его спине и обработать свищи. Я отказывалась, так как ничего не смыслила в хирургии, тогда она попыталась сделать это сама, но так и не смогла заставить себя проткнуть спину мужа рыболовным крючком. После чего она послала за мной своего сына. Увидев, что происходит, я пообещала сделать это, чтобы не подвергать больного еще большей опасности из-за ее негигиеничного хирургического вмешательства. Пусть это был шантаж с ее стороны, он ей удался, но при этом она не пыталась напрямую подчинить мою волю своей.
В конце концов оба мужчины добрались живыми до больницы. Оба выжили и вернулись в свое племя.
К моим же требованиям отпустить нас Алчу оставался глух. Он всегда менял тему разговора и интересовался, что, может быть, меня не устраивает хижина, которую нам построили, или еда, которую нам давали. После моих неоднократных напоминаний о том, что жизнь двоих мужчин висит на волоске, который становится тоньше с каждым днем, Анчу наконец разрисовал свое лицо и тело, надел все свои украшения и, запершись с двумя больными на целую неделю, принялся петь под аккомпанемент мараки шаманские песни екуана. Когда он ненадолго прерывался, чтобы поспать, другие мужчины сменяли его и продолжали петь. Лечение Анчу так и не помогло больным, зато никто не стал бы больше думать, что он безразличен к судьбе своих людей. Я не хочу сказать, что он обманывал своих соплеменников. Он, скорее всего, старался помочь изо всех сил, но, к сожалению, его способности шамана оставляли желать лучшего. Возможно, он полагал, что лучше оставить в качестве доктора для всех его людей, чем отпустить меня ради спасения двух, казалось бы, безнадежных больных.